"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

четырех романах - да и те-то, сколько я знаю, покупались куда не во
множестве. В пятидесятых годах кто-то, добрый человек, выдумал в Москве
начать издание еще более дешевое, хоть и посерее петербургского, переводов с
подлинника Вальтер Скотта, и выпустил довольно сносный переводец "Легенды о
Монтрозе" {7} - да на нем и сел, по всей вероятности, за недостатком
покупщиков - тогда как ужасно много разошлось старого перевода, под
названием "Выслужившийся офицер, или Война Монтроза". {8}
Habent sua fata libelli {Книги имеют свою судьбу (лат.).} {9} - весьма
устарелая, до пошлости избитая и истасканная, но все-таки весьма верная
пословица, только приложимая преимущественно к временным, так сказать модным
(не в пошлом впрочем, а в важном, пожалуй гегелевском, смысле слова), а не к
вечным явлениям искусства.
Прежде всего я должен сказать, что к таковым модным в искусстве
явлениям, хоть в своем роде и в высшей степени замечательным явлениям, я
причисляю знаменитого шотландского романиста. Сказать это после величайшего
из английских мыслителей Карлейля, {10} конечно, уже нисколько не смело в
наше время, но дело в том, что и в ранней юности я без особенного заскока
читал многие из хваленых произведений Вальтер Скотта и, напротив, читал по
нескольку раз, и от детства до юности с постоянно живым интересом некоторые
из его же малоизвестных. На меня весьма малое впечатление произвел,
например, "Айвенго", и я не обинуясь скажу, что насчет сказочного интереса
пресловутый роман этот весьма уступит сказкам Дюма и что в нем дороги только
такие подробности и лица, которые автору не дороги, потому, явное дело, что
страстному, хоть и нечестивому храмовнику Бриану читатель гораздо более
сочувствует, чем добродетельно-глупому рыцарю Айвенго... На меня совсем
никакого впечатления не произвели "Ваверлей" и "Вудсток", которого Оливер
Кромвель так деревянно бледен перед живою фигурою во весь рост великой драмы
Гюго, {11} и "Квентин Дорвард", которого захваленный Людовик XI, не сходящий
почти со сцены в романе, какая-то вялая тень перед Людовиком XI величайшего
поэта нашего века, хоть в свой "Notre Dame" он и пустил его только в две
сцены. Да ведь зато какие эти сцены-то, какой мощи и поэзии полны они!.. Не
произвели на меня впечатления и "Ричард в Палестине", и "Карл Смелый и Анна
Гейерштейн", и сентиментальная "Эдинбургская темница", и весь на эффектах
построенный "Кенильворт". Я не стыжусь даже признаться, что "Невесту
Ламмермурскую" люблю я как "Лючию", {12} т. е. как вдохновение маэстра
Донидзетти и певца Рубини, а не как роман Скотта... и мне кажется (о,
варварство! воскликнут запоздалые поклонники шотландского барда), что
дюжинный либреттист Феличе Романи выжал из романа весь сок всего истинно
драматического, что заключается в романе, разбавивши это драматическое водою
неизбежных итальянских пошлостей.
А между тем читал я и перечитывал в разных переводах и, наконец, в
подлиннике "Пирата", или "Морского разбойника", как называется он в чистом и
по своему времени изящном, хоть и сделанном с французского, переводе
замоскворецкого романиста, г. Воскресенского, читал и перечитывал
"Монтроза", читал и перечитывал "Певериля Пика"... Да! и доселе еще жив
передо мною весь со всей обстановкой, со всем туманно-серым колоритом
уединенный, замкнутый, как будто изолированный от всего остального мира,
мирок шотландских островов, где совершается действие простой, даже не
исторической, не загроможденной никакими блистательными личностями и
событиями, но собственной жизнию полной драмы, совершающейся в романе