"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

"Пират", или - как озаглавлен он в переводе г. Воскресенского - "Морской
разбойник".
Равномерно огромное же впечатление оставила на меня "Легенда о
Монтрозе", или "Выслужившийся офицер, или Война Монтроза", по старому его
серобумажному переводу. О "Певериле" я не говорю. Я его в детстве не читал,
а прочел уже в довольно позднюю пору в подлиннике, но, во всяком случае,
причисляю его к сильным впечатлениям от Вальтер Скотта. Затем, странное тоже
дело, одна из поэм его в непотребнейшем переводе под названием "Мармиона,
или Битва при Флодденфильде" - перечитывалась мною несколько раз в детстве.
Из нее превосходно передан Жуковским известный отрывок "Суд в подземелье",
но, повторяю, не в этом художественно переведенном отрывке я с нею
познакомился.
У нас в доме вообще не особенно любили Вальтер Скотта и сравнительно не
особенно усердно его читали. "Морского разбойника" даже и до конца, сколько
я помню, отец не дочел - так он ему показался скучен. "Выслужившегося
офицера" хоть и прочли, но отец жаловался на его растянутость, "Мармионы" же
осилили разве только станиц десять. Вообще как-то форма изложения -
действительно новая и притом драматическая у шотландского романиста -
отталкивала от него старое читавшее поколение. "Как пойдет он эти разговоры
свои без конца вести, - говаривал мой отец, - так просто смерть, право", - и
пропускал без зазрения совести по нескольку страниц. Вырисовка характеров, к
которой Вальтер Скотт всегда стремился, его не интересовала. Ему, как и
множеству тогдашних читателей, нравилась всего более в романе интересная
сказка, и потому естественно, что знаменитый романист нравился ему там
только, где он или повествовал о важных исторических личностях или - как
например в "Роберте, графе Парижском" - рассказывал разные любопытные
похождения.
Вдумавшись впоследствии в причины моего малого сочувствия к множеству
самых хваленых романов Вальтер Скотта и, напротив, очень сильного к
вышеупомянутым, я нашел, что я был совершенно прав по какому-то чутью.
Искусство живет прочно и действует глубоко на душу преимущественно
одним свойством (кроме, разумеется, таланта художника) - искренностию
мотивов или побуждений, от которой зависит и самая вера художника в
воссоздаваемый им мир, а "без веры невозможно угодити богу", как сказано в
Писании, да невозможно угодить вполне и людям.
Шотландец до конца ногтей, сын горной страны, сурово хранящей предания,
член племени, хотя и вошедшего в общий состав английской нации и притом
свободно, не так, как ирландское, - вошедшего, но тем не менее хранящего
свою самость и некоторую замкнутость, - Вальтер Скотт весь полон суеверной
любви к старому, к преданиям, к загнанным или сгибшим расам, к сверженным
династиям, к уцелевшим еще кое-где, по местам, остаткам старого, замкнутого
быта.
Случайно или не случайно - деятельность его совпала с реставрационными
стремлениями, проявившимися после первой революции во всей Европе. Но -
опять-таки - совсем иное дело эти реставрационные стремления в разных
странах Европы. В Германии - как я уже сказал - под этими реставрационными
стремлениями билась в сущности революционная жила; во Франции они были
необходимой на время реакцией, выродившейся в новую революцию тридцатого
года, у нас, наконец, они были и остались простым стремлением к очищению
нашей народной самости, бытовой и исторической особенности, загнанных на