"А.С.Грин. Алые паруса (Феерия)" - читать интересную книгу автора

побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с
решительным напряжением воли, чувствуя, что ему становится
все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в
его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что
петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что
непридержанный у кнека канат вырывался из рук, сдирая с
ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с
вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа
являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни
тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не
оставляла его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и
неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой сфере
"своим", но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое
оскорбление.
Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею
парус, сказал себе: "Победа на твоей стороне, плут". Когда Грэй
спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв
истрепанную книгу, сказал: - Слушай внимательно! Брось
курить! Начинается отделка щенка под капитана.
И он стал читать - вернее, говорить и кричать - по книге
древние слова моря. Это был первый урок Грэя. В течение года
он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением,
морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал
ему руку и говорил: "Мы".
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и
страха. Он ответил: "Я знаю. Но если бы ты видела, как я;
посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я: приложи к
уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я
- всё, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, -
улыбку..." И он продолжал плавать, пока "Ансельм" не прибыл с
грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний
Грэй отправился навестить замок. Все было то же кругом; так же
нерушимо в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет
назад, лишь гуще стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде
здания сдвинулся и разросся.
Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и
замерли в той же почтительности, с какой, как бы не далее как
вчера, встречали этого Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в
высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно
остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье.
Она стояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как
полное биение сердца. - "О плавающих, путешествующих,
болеющих, страдающих и плененных", - слышал, коротко
дыша, Грэй. Затем было сказано: - "и мальчику моему..." Тогда
он сказал: - "Я ..." Но больше не мог ничего выговорить. Мать
обернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица
светилось новое выражение, подобное возвращенной юности.
Она стремительно подошла к сыну; короткий грудной смех,
сдержанное восклицание и слезы в глазах - вот все. Но в эту
минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. - "Я сразу