"А.С.Грин. Алые паруса (Феерия)" - читать интересную книгу автора

но он забыл, кто и куда.
Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал
автору, делая на полях заметки парадоксального свойства.
Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с
властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул в
синем дыме, живя среди призрачных арабесок, возникающих в
его зыбких слоях. Табак страшно могуч; как масло, вылитое в
скачущий разрыв волн, смиряет их бешенство, так и табак:
смягчая раздражение чувств, он сводит их несколькими тонами
ниже; они звучат плавнее и музыкальнее. Поэтому тоска Грэя,
утратив наконец после трех трубок наступательное значение,
перешла в задумчивую рассеянность. Такое состояние длилось
еще около часа; когда исчез душевный туман, Грэй очнулся,
захотел движения и вышел на палубу. Была полная ночь; за
бортом в сне черной воды дремали звезды и огни мачтовых
фонарей. Теплый, как щека, воздух пахнул морем. Грэй, поднял
голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно через
умопомрачительность миль проникла в его зрачки огненная игла
далекой планеты. Глухой шум вечернего города достигал слуха
из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала
береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она
гасла в скрипе снастей; на баке вспыхнула спичка, осветив
пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь трубки
двинулся и поплыл к нему; скоро капитан увидел во тьме руки и
лицо вахтенного.
- Передай Летике, - сказал Грэй, - что он поедет со мной.
Пусть возьмет удочки.
Он спустился в шлюп, где ждал минут десять. Летика,
проворный, жуликоватый парень, загремев о борт веслами, подал
их Грэю; затем спустился сам, наладил уключины и сунул мешок
с провизией в корму шлюпа. Грэй сел к рулю.
- Куда прикажете плыть, капитан? - спросил Летика, кружа
лодку правым веслом.
Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя
вставлять слова, и поэтому, замолчав сам, стал сильно грести.
Грэй взял направление к открытому морю, затем стал
держаться левого берега. Ему было все равно, куда плыть. Руль
глухо журчал; звякали и плескали весла, все остальное было
морем и тишиной.
В течение дня человек внимает такому множеству мыслей,
впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну
толстую книгу. Лицо дня приобретает определенное выражение,
но Грэй сегодня тщетно вглядывался в это лицо. В его смутных
чертах светилось одно из тех чувств, каких много, но которым не
дано имени. Как их ни называть, они останутся навсегда вне слов
и даже понятий, подобные внушению аромата. Во власти такого
чувства был теперь Грэй; он мог бы, правда, сказать: - "Я жду, я
вижу, я скоро узнаю ...", - но даже эти слова равнялись не
большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного
замысла. В этих веяниях была еще сила светлого возбуждения.