"Александр Грищенко. Вспять " - читать интересную книгу автора

равно сфинкс. Как будто свин. И кошку подманивают: "Кс-кс-кс..." А вот
аборигены города и пустыни подманивали кошку по-своему. И кошка откликалась.
А сфинкс - ни на что не откликался.
Во всем бабушкином серванте было две главных вещи: духи "Красная
Москва" с золотистой крышечкой, в красной коробочке, и старые фотографии.
Что такое москва и почему она "красная", никто не знал. Москву часто
показывал дядя: сжимал мне виски, приподнимал за голову. Ничего нового я не
видел, а ведь что-то ведь да показывали мне. Москву. Туда еще ходили
разгонять тоску. А меня не пускали: маленький еще тосковать. Говорили еще,
что у этой москвы добрая рука. А почему у нее одна рука, тоже никто не знал.
Или почему только одна рука добрая. А вторая злая, что ли? И как такие
разные руки у одной москвы уживаются! И сидел на этой москве какой-то
страшный брат, глядел на далекие города, горы и пустыни и разбрасывал им
перья. Только на что им перья?
На старых фотографиях, совсем старых, было время, когда никто и не жил
в городе. Или только появился в нем. А жили где-то в степях и лесах, где
бывает много снега. На самых старых фотографиях стояли родители бабушки.
Прадед - в белой косоворотке с узорчатой полой и широченным поясом, в
фуражке, в сапогах, с тростью, опирается на высокий березовый пень. За левую
руку держит его прабабка. В платье до пола. А на полу - сено.
И целый выводок бабушкиных сестер на некоторых карточках. Сестер,
племянников, племянниц.
И родители деда есть. Того, кто родился в степи у моря и делал из
бронзы и камня больших усатых-бородатых дядек, а из дерева и глины -
маленьких тетек. Усатый прадед сидит в пиджаке, закинув ногу за ногу. На
тонких руках прабабки - младенец. Со стершимся от старости лицом. И кто-то
карандашом подрисовал ему четыре точки: глазки, носик, ротик. И два
дедушкиных брата в кепках стоят за спинами родителей.
Так можно дойти до совсем ветхой фотографии: шесть взрослых и два
ребенка. Прапрадед в двубортном пиджаке и высокой шапке, с бородой, как у
последнего царя лесов, степей, гор и пустынь, - сидит. Справа и слева от
него прабабка и прапрабабка. В платках. Сидят. Усатый дядька с баяном.
Стоит. Усатый прадед в темной цилиндрической шапке. Стоит. А между ними -
сливающаяся с белым фоном белая женщина. На обратной стороне фотографии -
несколько раз повторенная фраза "Доброго здоровья" и обрывки слов, чисел:
"старо", "убу", "40", "85". Особенно же неизвестному писцу нравилось
выводить размашистую букву "Добро".
Фотографий было великое множество. Все они оказывались перемешанными,
кучами лежали в пакетах, в коробках, не вклеенные в альбомы.
Да. Почти все умерли. Большинство - до моего рождения. Имена многих
вообще никто не знал. А кто знал - тоже умер. И глаза у них были необычные.
Сейчас так не смотрят. Наверное, мода изменилась куда как смотреть.
Они, покойники, смотрят как бы во все стороны. И никуда не смотрят. Но
видят все. И даже тот младенец со стершимся лицом - он тоже смотрит куда-то
подрисованными глазенками.
Смотрит в окно. Да. Рядом с сервантом - окно. Или сервант - рядом с
окном. Или и то и другое рядом с чем-то. А на окне - решетки. От воров. За
решетками - заасфальтированный двор. И посреди двора - лужа. Это асфальт
просел. Лужа эта - мертвая, с бурой вонючей водой, напитавшейся пылью и
бензином. Никто не живет в луже. В ней либо рождаются, либо умирают. Как