"Евгений Гришковец. Декан Данков." - читать интересную книгу автора

антисемитов. Наверное, это очень редкий случай, если не уникальный.

Те, кто учился со мной и я сам, мы застали Данкова на пике его
сомнений, страданий, но и в пике формы. При нас он достиг вершин мастерства
своей странной жизнедеятельности. И у нас же на глазах он утратил свои
жизненные силы и лишился могущества. Просто при нас его мощное недоброе
сердце не выдержало и дало сбой. Данков заметно удивился предательству,
которое совершили его собственные здоровье и организм. При нас он стал часто
посещать врачей и подолгу лежать в больницах, а потом тихо и незаметно
покинул деканат. Но это произошло в самом конце моей учёбы в университете.
Василий Николаевич преподавал историческую грамматику. Проще говоря, он
преподавал старославянский язык. Этот предмет входил в программу третьего
курса. Далеко не всем удалось преодолеть Данкова преподавателя. Никаких
лазеек при сдаче экзамена Данкову быть не могло в принципе. То есть, предмет
надо было знать, а знать этот предмет было невозможно!
Преподаватель и специалист он был выдающийся. Все знали, что он был
одним из глубочайших знатоков в своей области. И все также знали, что из-за
того, что он стал деканом, ему пришлось отложить написание докторской
диссертации. Об этом он часто и трагически сообщал, и, конечно, мы были во
всём виноваты.
Я чертовски плохо учился у Данкова. Я не мог найти смысла, а стало быть
и сил для изучения этого сложнейшего предмета. Историческая грамматика!
Понимаете?! Это же грамматика уже не существующего, мёртвого языка... Языка
церковнославянских текстов. Классический и фундаментальный предмет! Данков
страстно любил его. А мы не любили. От этого пропасть между нами только
увеличивалась, хотя и без того эта пропасть была необозрима.
С каким упоением он читал нам лекции, как каллиграфически он выводил на
доске старославянские буквы и слова! Когда он говорил, он старался на нас не
смотреть. Лицо его в эти мгновения было почти благородным. Мы же старались
не то что не шуметь, а не дышать. Если бы мы могли стать прозрачными, мы
сделали бы это.
Данков слышал каждый звук в аудитории. Если кто-то ронял ручку или
чихал, он реагировал на это, как сторожевой робот из фантастических фильмов.
Он тут же оглядывался на звук, вспоминал, что мы - это мы, он видел нас,
возвращался к действительности, и лицо его искажала мука отчаянного
непонимания... Непонимания, зачем всё это...
А если он замечал, что кто-то клюёт носом, дремлет или спит... Его
рука, в которой был мел вскидывалась для броска... Но он не бросал мел.
Видимо, он понимал, что может убить. Он тихо рычал, а кусок мела крошился в
его пальцах. (Я не преувеличиваю. Так оно и было). В такой позе он замирал
секунд на пять-десять. Мы в это время просто не дышали. Потом он горестно
обмякал и ещё более горестно говорил нам что-нибудь очень обидное и
неожиданное.
- Как же вы не видите-то, а? Вы же в зеркала-то смотрите! И как же не
видите?! Вы же не видите ничего! - сказал он однажды очень искренне. Говорил
он тоном человека, который наблюдал страшную и впервые открывшуюся ему
истину. - Посмотрите на себя! Вы же чудовищное сборище насекомых...
Не хотел бы я тогда увидеть нас его глазами!

Данков был всегда неопрятно одет. Костюма у него было два, один