"Линда Грант. Все еще здесь " - читать интересную книгу автора

в расцвете сил, какими они были в пятидесятых-шестидесятых, в пору своей
зрелости. И смотреть, просто смотреть, как они выходят отсюда и садятся на
автобус, чтобы вернуться домой. Представляю, как я изо всех сил кручу
стрелки часов в обратную сторону, - и древние старухи снова становятся
хорошенькими молодыми женушками: руки у них в муке, на раскрасневшихся лицах
выступает пот, когда они с натугой достают из духовки противень с пышными
румяными пирожками для детей. Пусть детки кушают, пусть округляются их
розовые щечки - пусть никогда они не будут похожи на тощую, оголодавшую
уличную детвору, чьи матери не знают, чем накормить ребенка, и вместо
мясного супа, курицы, картошки дают ему жидкий "чай" с хлебом. Став
взрослыми, эти голодные все не могут наесться досыта - наесться сами и
накормить других. А мы, их потомки, еще не рождены, мы еще прячемся
крохотными жемчужинками яйцеклеток в девичьих яичниках, капельками
непролитой спермы в мальчишеских яичках - наши отцы, дети тридцатых, дети
тех, что выжили в Великой депрессии, потому что умели работать и держались
друг за друга, сами еще почти дети. Им еще только предстоит заселить новые
земли, разбежаться в стороны от Браунлоу-Хилл, просочиться в пригороды - и
везде, где они поселятся, на деньги, оторванные от скудных заработков,
возвести себе синагоги. Организации, комитеты, планы - отчаянное стремление
упорядочить свою жизнь. Они не принадлежали ни к какому классу, и когда им
говорили: "Рабочий человек должен знать свое место", они думали: "Но у меня
своего места нет". Они - иммигранты. Куда бы ни заносила иммигранта судьба,
он остается иммигрантом: человеком, для которого падение - непозволительная
роскошь, ибо нет за спиной страховочной сетки, готовой его подхватить.
Стрелки часов вращаются назад, и я вижу, как наши прадеды блюют за борт
теплохода - это их первое знакомство с неверной морской гладью. А дальше
занавес опускается, и наступает тьма, ибо до Ливерпуля, до начала только что
окончившегося столетия не было ничего. Даже на тех крохотных обрывках
памяти, что нам еще оставлены, древние чернила выцвели до неузнаваемости, и
уже не узнать, что там было, - мы заполняем пустоты собственными фантазиями
и рассказами историков, вернувшихся в Восточную Европу после падения
коммунистических режимов и очистивших еврейские местечки от праха забвения.
До явления евреев, до того бородатого патриарха - судовладельца, или
страхового агента, или сахарного короля, или... кем бы он там ни был,
старик, построивший эту громоздкую нелепицу, даже до появления ирландцев
Ливерпуль - лишь несколько улочек и полуразрушенный замок, возведенный, как
говорят, во времена короля Иоанна. Браунлоу-Хилл, где вырос мой отец, - уже
тогда Холм, но еще нет Браунлоу, в честь которых он получил свое имя.
Мельницы вертят деревянными крыльями, на полях - там, где вскоре поселятся
десятки тысяч рабочих, чьи условия жизни справедливо будут считаться худшими
в Европе, - пока еще мирно колосится пшеница: золотые зерна превращаются в
муку, а мука - в хлеб насущный для людей, населяющих растущий портовый
город. На севере, где на песчаных дюнах уже вырастают первые доки, на
Троицын день бывают скачки, и лошади рвут копытами соленый воздух. Соль в
волосах, соль на языке, и если лизнешь тыльную сторону ладони - во рту
станет солоно. За спиной городок Эвертон и маяк, обращенный к устью Мерси:
оттуда уходят в Америку деревянные суда с грузом рабов и возвращаются - с
грузом сахара. А еще раньше? Рыбацкая деревушка на берегу реки, быстро
бегущей по серебряным отмелям и впадающей в море, замок, обнесенный стенами
из красного песчаника, - в Ливерпуле даже камень добывают из моря.