"Иржи Грошек. Файф-о-клок" - читать интересную книгу автора

хотя вслед за классиком мировой литературы я тоже не понимал, "о чем тут
речь", но поглядывал снизу вверх на Льва Николаевитча Толстого и ощущал свое
полное ничтожество, простите за длинную и неуместную цитату. Сухой горох
вонзался в мои колени, а я должен был читать и полагаться, читать и
полагаться на гениальность каждого отрывка. "Устал я ждать и верить устаю!
Когда ж взойдет, Толстой, что ты посеял?!! Нам не постигнуть истину твою!
Нас в срамоте застанет смерти час! И отвернутся критики от нас!" - разрази
меня гром и за этот парафраз. Ну разве не мог он писать хоть чуточку
покороче или не строить предложения столь замысловатым образом, что истина
была понятна только ему?! И, настаиваясь на горохе с раннего утра до
позднего вечера, я не видел в литературных трудах ни счастия, ни смысла. Мне
только хотелось всех почикать, чтобы подняться с колен. Иначе говоря,
сократить художественное издевательство до разумных пределов. Так я
зачервивился как редактор. И здесь бы сделал абзац, ко взаимному
удовольствию...
- Извольте, - согласился я.
- Вполне возможно, - продолжил Редактор, - что по причине нынешней
производственной травмы мой рассказ изобилует ошибками, как стилистическими,
так и территориальными, но в остальном это чистая правда.
- Верю! - заявил я в духе Московского художественного академического
театра.
- Итак, - снова принялся излагать Редактор, - детские годы мы опустим,
словно дерьмо в прорубь, и нехай оно там болтается... Извините за русскую
народную поговорку! И сразу же перенесемся в юность... К этому времени мои
родители до того приспособились к обществу, что я перестал их различать.
Иной раз увижу на улице тварь мерзкую и размышляю: "Мама, не мама?!" А как
выйдет отец на природу да как сольется с окружающим ландшафтом - нипочем не
догадаешься, что это не жучки-червячки на дереве, а мой папенька исподлобья
зыркает. Однако годы камуфляжа не прошли для них бесследно - хватка ослабла.
И если некогда маменька кочевряжилась от души, то теперь отяжелела и не
могла кочевряжиться надо мной с полной силой. А папенька так и вовсе пошел
работать лесничим... В школе меня обучали механически разбирать и собирать
литературные произведения, как автомат Калашникова. За сорок пять минут было
необходимо разложить на рабочем столе "Войну и мир", смазать все составные
части и снова состыковать по главам. У некоторых получалась "Крейцерова
соната". У единиц - "Как закалялась сталь". И с этим произведением нас
понукали ходить в штыковую атаку на Голсуорси и Драйзера. Но больше всего
доставалось чучелу Мопассана, на котором отрабатывались удары саперной
лопатой. За буржуазную распущенность в изображении чувств. "Помните, дети,
что подробное описание адюльтера ведет в психиатрическую больницу! Как в
случае Ги де Мопассана!" И мы склоняли головы над "Анной Карениной", где
такое же описание не выходило за рамки интрижки с паровозом. Простите, Анна!
Простите, многоуважаемый Паровоз! Если кого обидел своими ремарками...
Вдобавок с пятого по десятый класс мы развивали нюх и голос, чтобы к
выпускным экзаменам гавкать на современных авторов. И кто раздерет штаны
Пастернаку - заканчивал школу с золотой медалью... Так я дослужился до
Литературного института имени Алексея Максимовитча Горького, где вынужден
отчебучить второй абзац...
- И в чем же состоит дело, приведшее вас ко мне? - осторожно
поинтересовался я.