"Давид Гроссман. Львиный мед Повесть о Самсоне" - читать интересную книгу автора

теперь этот сладкий мед наполняет его рот... И разве не мог его охватить
восторг от ощущения скрытого смысла, глубокого и символичного?
Как назвать такое мгновение? "Откровение" - это мы уже говорили. Но,
может быть, стоит добавить, хотя и с осторожностью, что в это мгновение
Самсон впервые смотрит на мир глазами художника?
Действительно, начиная с этой сцены в нем все яснее будет выявляться
стремление создавать реальность на собственный лад, помечая ее своей особой
печатью, даже хочется сказать - своим особым стилем.
И если Самсон не художник в принятом, классическом смысле этого слова,
все же, стоя перед останками льва, он интуитивно чувствует, что эта картина
содержит глубокий смысл. Смысл неведомого ему прежде измерения реальности
или, по крайней мере, нового к ней подхода, суть которого - не пассивное
созерцание, но созидание и побуждение к жизни (возможно, это встрепенулось в
нем от жужжания жизни в скелете). Этот новый смысл поможет ему уменьшить
отчуждение, на которое он обречен.
И вот Самсон идет своей дорогою, мед каплет с ладони, а он идет домой,
к папе с мамой, угостить их этим медом; "но не сказал им, что из львиного
трупа взял мед сей": опять не рассказал им, как победил льва и откуда взялся
мед. И что не менее поразительно: они ни о чем не спрашивают. Наверное,
боятся спрашивать. Боятся ответа, который откроет всю глубину пропасти между
сыном и родителями.
И оттого, что они молчат, молчит и он. Возможно, надеется, что все
откроется им само собой, без слов и без единого намека с его стороны. Что
они сами догадаются (все дети надеются, что родители их разгадают), выскажут
предположение, откуда он взял лакомство, или хотя бы пошутят, как душист
этот медок. И, может быть, интуиция подскажет матери с отцом что-то о
внутренней жизни Самсона, скрытой от них и непостижимой их разуму.
Все же, несмотря на горечь общего умолчания, а может быть, именно
благодаря ей есть что-то удивительно приятное, радостное и даже потешное в
этой семейной сцене, подобной которой не встретишь во всем Ветхом Завете.
Так и представляешь себе Самсона, Маноя и его жену, которых соединил мед,
капающий с Самсоновой руки. Самсон буквально рычит от удовольствия,
веселится вместе с родителями. Они едят мед, стараясь, чтобы не упала ни
одна капля, и хохочут, хохочут до слез...
И, пока продолжалась эта необыкновенная трапеза, ему, наверное, очень
хотелось объяснить, почему он вернулся: ведь он шел и Фимнафу! Но вдруг
повернул назад и вернулся домой к папе с мамой! Неужто забыл, что шел
жениться? (Здесь снова вспоминаются слова Ралбага о Самсоновом "раскачивании
колоколом": "будто колокол, что бьет и раскачивается - снова и снова...")
В его внезапной, почти инстинктивной смене намерений видится, как он
колеблется между желанием отделиться от родителей и зажить своей жизнью,
жизнью взрослого человека, и привязанностью к ним, потребностью в их
одобрении. Невидимая нить, связывающая его с ними, будет и дальше то
натягиваться, то ослабляться в продолжение всего рассказа. Но эта связь,
прежде всего с матерью, создавалась необычным путем, поэтому не могла
разрушиться с женитьбой Самсона. И тут возникает вопрос: не отсюда ли
двойственность, которая на протяжении всей жизни будет мешать Самсону
по-настоящему полюбить женщину и привязаться к ней, как обычно это
происходит между мужчиной и женщиной?
Но мы еще успеем задать себе этот вопрос. А пока что Самсон с обоими