"Леонид Петрович Гроссман. Исповедь одного еврея " - читать интересную книгу автора

скитания по городам и местечкам западного края, пользуясь каждым случаем для
приобщения к иной образованности.

V

Безотрадность ранних впечатлений от семейной обстановки мало
рассеивалась в этих вольных скитаниях по скученным очагам еврейской бедноты.
"Каким грязным и убогим казался мне тогда этот уездный город! - вспоминает
через сорок лет престарелый мемуарист свое прибытие в Пинск. - На улицах
кипело, как в муравейнике. Кроме евреев, казалось, никого в городе не было.
Все в длинных, рваных, засаленных балахонах, с длинными, болтающимися
пейсами, в каких-то особенных, еврейского покроя, картузах. Лица у всех
измученные, испуганные, отталкивающие; ни на ком не видно и тени улыбки; все
куда-то спешат, бегут; еврейский жаргон нараспев режет уши. В особенности
раздражает визг евреек-торговок, старых, грязных, в лохмотьях, но в париках
и чепцах. Все это возбуждает отвращение и в то же время вызывает невольную
жалость к этой нищей массе, цепляющейся за жизнь, работающей и рыскающей с
утра до ночи, чтобы насытить свои голодные желудки и покрыть свою голытьбу.
И в который уже раз возникал у меня вопрос: чем же живет эта многомиллионная
толпа, как сводит концы с концами, какие у нее цели и стремления?"
На неприглядном фоне этих местечек творились жестокие дела. В то время
была в ходу "торговая казнь", т. е. публичное наказание плетьми и клеймение
преступника. На конной площади воздвигался эшафот; съезжалась в колясках
высшая аристократия города; подкатывала под сильнейшим конвоем позорная
колесница; преступника с черной доской на груди, оповещающей о его
преступлении, взводили на эшафот и привязывали к позорному столбу; стряпчий
распечатывал длинный узкий ящичек и извлекал из него трехвостую плеть;
читался приговор; преступника раздевали, обнажали с пояса до ног и крепко
привязывали к откосной скамейке. По команде начиналась беспощадная яростная
экзекуция под оглушительную барабанную дробь, бессильную все же покрыть
пронзительные крики наказуемого.
Впечатлительному подростку нелегко было выдержать это зрелище. "Я хотел
совсем удалиться, но, окруженный со всех сторон сплошною массою народа,
должен был оставаться до конца, и тут только я заметил, как изящные и
элегантные панни стояли в своих колясках, чтобы лучше видеть истязание
человека. Мне и тогда казалось возмутительным и непонятным, как эти нежные
панни, которые, вероятно, в обморок падали от случайного ущемления лапки
любимой собачки, которые, конечно, никогда не позволили ни одному
постороннему мужчине снять в их присутствии сюртук, здесь публично смотрели
с видимым удовольствием на обнаженного преступника, спину которого палач
превращал в кровавый бифштекс..." По окончании томительно-долгой экзекуции
палач приступал к еще более бесчеловечному обряду клеймения, т. е. удара по
лицу преступника острой печатью с вырезными буквами, кровавые следы которых
замазывались каким-то несмываемым составом. Все это происходило не в XIII
столетии, а в той России, где уже смолк голос Гоголя и призывно звучали
сильные голоса "молодой литературы" - Тургенева, Льва Толстого,
Достоевского, Некрасова. [Несколько ранее в Виленском раввинском училище
Ковнер присутствовал при жестоком наказании розгами одного провинившегося
подростка. Четыре сторожа положили его, полураздетого, на снег и громадными
пучками розог исполосовали его тело до крови. Директор училища (они