"Василий Семенович Гроссман. Дорога" - читать интересную книгу автора

нагружена, напарник дышал тяжело, его дыхание слышалось, несмотря на шум,
стоящий на серой, пыльной дороге.
Начался падеж животных, побежденных огромностью пространства. Тела мулов
оттаскивали в сторону от дороги, они лежали со вздувшимися животами, с
растопыренными отшагавшими ногами, люди были к ним безмерно равнодушны, а
мулы, казалось, тоже не замечали своих мертвых - мотали головами, тянули да
тянули, но это только казалось - мулы видели своих мертвецов.
На этой равнинной земле замечательно вкусной оказалась пища. Впервые Джу
ел такую нежную, сочную траву. Впервые в жизни он ел такое нежное и душистое
сено. И вода в этой равнинной стране была вкусной и сладкой, а сочные веники
из молодых веток деревьев почти не горчили.
Теплый ветер в равнине не жег, как африканские и сицилийские ветры, и
солнце грело шкуру мягко, нежно - не походило на беспощадное солнце Африки.
И даже серая, мелкая пыль, день и ночь висевшая в воздухе, казалась
шелковистой, нежной по сравнению с колючей, красной пылью пустыни.
Но сам простор этой равнины был непоколебимо жестоким, ему не было конца,
- сколько мулы ни двигались рысцой, мотая ушками, а равнина была сильнее их.
Мулы шли скорым шагом при свете солнца и при свете луны, а равнина все
длилась. Мулы бежали, стучали копытами по асфальту, пылили по проселку, а
равнина длилась и длилась. Ей не было исхода ни при солнце, ни при луне и
звездах. Из нее не рождались горы, море.
Джу не заметил, как настало время дождей, оно пришло постепенно. Полили
холодные дожди, и жизнь из однообразной усталости превратилась в режущее
страдание, в изнеможение.
Все, из чего состояла жизнь мула, утяжелилось: земля стала липучей,
разговаривала, чавкала, дорога стала очень вязкой и от этого удлинилась, и
каждый шаг по ней стал как много шагов, а телега сделалась невыносимо
ленивой, упрямой, - казалось, Джу с напарником тащили за собой не одну
телегу, а много телег. Ездовой теперь кричал беспрерывно, бил кнутом больно
и часто, - казалось, не один ездовой сидел на телеге, а много. И кнутов
стало много, и все они были языкатые, злые, одновременно холодные и жгучие,
хлесткие, въедливые.
Тащить телегу по асфальту было слаще травы и сена, но целыми днями ноги не
знали асфальта.
Мулы познали холод, дрожь намокшей под мелким осенним дождем шкуры. Мулы
кашляли, болели воспалением легких. Все чаще оттаскивали в сторону от дороги
тех, для которых кончалась дорога, не стало движения.
Равнина расширилась - ее огромность ощущалась теперь не глазами, а всеми
четырьмя копытами... Глубже и глубже уходили копыта и размякшую землю,
липучие комья упорно тянули за ноги, и все огромней, шире, могучей
раздвигалась, ширилась отяжелевшая от дождя равнина.
В большом, просторном мозгу мула, в котором рождались туманные образы
запахов, формы, цвета, зарождался образ совсем иного понятия, созданного
мыслью философов и математиков, - образ бесконечности: туманной русской
равнины и непрерывно лившегося над ней холодного осеннего дождя.
И вот на смену темному, мутному, тяжелому пришел новый образ - белый,
сухой, сыпучий, обжигающий ноздри, пекущий губы.
Зима пожрала осень, но это не принесло освобождения от тяжести. Пришла
сверхтяжесть. Жестокий и жадный хищник пожрал менее сильного хищника...
Вдоль дороги рядом с телами мулов лежали мертвые люди - мороз их лишил