"Виктор Гюго. Бюг-Жаргаль" - читать интересную книгу автора

что надевают кающиеся. Это покрывало спускалось ему на шею и на плечи,
оставляя открытой обнаженную волосатую грудь, и мне показалось по цвету его
кожи, что это замбо; на груди у него блестело висевшее на золотой цепочке
серебряное солнце, отломанное от дароносицы. Рукоятка грубого кинжала,
имевшая форму креста, торчала у него из-за пунцового пояса, поддерживавшего
юбку в зеленую, желтую и черную полосу, с бахромой, которая спускалась до
его уродливых, широких ступней. В руках, голых, как и его грудь, он держал
белую палку; за поясом, рядом с кинжалам, у него висели драгоценные четки, а
на голове была остроконечная шапка с бубенчиками, в которой, когда он
приблизился, я, к немалому своему удивлению, узнал шутовской колпак Хабибры.
Только теперь, среди иероглифов, которыми была разрисована эта своеобразная
митра, виднелись пятна крови. Вероятно, то была кровь верного шута. Эти
следы насилия показались мне лишним доказательством его смерти и пробудили в
моем сердце последнее сожаление о нем.
Когда гриотки увидели этого наследника шутовского колпака Хабибры, они
закричали все разом: "Оби!" - и пали ниц перед ним. Я догадался, что это
колдун из армии Биасу. "Basta! Basta! - сказал он глухим и властным голосом,
подходя к ним. - Dexais el prisoniero de Biassu". {Довольно! Довольно!
Оставьте пленника Биасу (исп. - прим. авт.)} Все негритянки поспешно
вскочили, побросали свои орудия смерти, подхватили передники из перьев и, по
знаку оби, рассыпались во все стороны, как стая саранчи.
В эту минуту взгляд оби остановился на мне; он вздрогнул, отступил на
шаг и протянул белую палку в сторону гриоток, как будто хотел вернуть их
назад. Однако, пробормотав сквозь зубы: "Maldicho" {Проклятый! (исп. - Прим.
авт.)} и сказав несколько слов на ухо негру, он медленно удалился, скрестив
руки на груди, в глубокой задумчивости.

XXVII

Охранявший меня негр сообщил мне, что меня желает видеть Биасу и что
через час я должен быть готов к свиданию с ним.
Это во всяком случае был лишний час жизни. В ожидании, пока пройдет
этот час, глаза мои блуждали по лагерю мятежников, и его странный облик
вырисовывался передо мной при свете дня со всеми подробностями. Не будь я в
таком подавленном состоянии, я, наверно, не мог бы удержаться от смеха над
глупым тщеславием негров, нацепивших на себя разные военные принадлежности и
части церковного облачения, снятые ими со своих жертв. Большинство их
нарядов превратилось уже в изодранные и окровавленные лохмотья. Часто можно
было увидеть офицерский значок, блестевший под монашеским воротником, или
эполет на ризе. Вероятно, стремясь отдохнуть от тяжелого труда, на который
они были обречены всю жизнь, негры пребывали в полном бездействии,
несвойственном нашим солдатам, даже когда они сидят в палатках. Некоторые из
них спали прямо на солнцепеке, положив голову у пылающего костра; другие,
смотря перед собой то тусклым, то злобным взглядом, тянули монотонный напев,
сидя на корточках у своих ajoupas, своеобразных шалашей, покрытых банановыми
или пальмовыми листьями и напоминающих конической формой крыш наши
солдатские палатки. Их чернокожие или меднокожие жены готовили пищу для
сражавшихся, а негритята помогали им. Я видел, как они размешивали
деревянными вилами ямс, бананы, картофель, горох, кокосы, маис, караибскую
капусту, называемую здесь tayo, и много других местных плодов, которые