"Виктор Гюго. Анджело, тиран Падуанский" - читать интересную книгу автора

всего-навсего два флакона, белый и черный. В белом - очень сильный наркотик,
который усыпляет на двенадцать часов, и этот сон подобен смерти. В черном -
яд, тот страшный яд, который Маласпина дал папе в пилюле алоэ, - помните?
Отец настоятель пишет, что это мне при случае может пригодиться. Знак
внимания, как видите. Кроме того, досточтимый настоятель доводит до моего
сведения, что этот бедняга, привезший письмо и подарок, - слабоумен. Он тут
и поселился, и вы могли его видеть последние две недели; ест он на кухне,
ночует где придется, по углам, на свой манер, играет и поет, а затем
отправится в Виченцу. Он приехал из Венеции. Ах, моя мать тоже так
скиталась. Пусть он у меня живет, сколько ему угодно. Сегодня вечером он
развлекал моих гостей. Наш праздник ему скучен, он спит. Только и всего.
Анджело. Вы мне ручаетесь за этого человека?
Тизбе. Да что вы, смеетесь? Есть с чего приходить в такое смятение!
Из-за гитариста, из-за слабоумного, из-за человека, который спит!
Послушайте, синьор подеста, да что это с вами такое? Вы только и делаете,
что расспрашиваете то про одного, то про другого. Все вас тревожит. Что
это - ревность? Или страх?
Анджело. И то и другое.
Тизбе. Ревность - я еще понимаю. Вам кажется, что вы должны надзирать
за двумя женщинами. Но страх? Когда повелитель - вы, когда вы сами всех
страшите!
Анджело. Потому-то я и дрожу. (Приближается к ней и говорит тихо.)
Послушайте, Тизбе. Да, вы правы, да, здесь я могу все, я - господин, деспот
и владыка этого города, я - подеста, которого Венеция кладет на Падую,
тигриную лапу на ягненка. Да, всемогущ. Но как я ни всесилен, а надо мной,
поймите это, Тизбе, есть нечто огромное, и страшное, и полное мрака, есть
Венеция. А знаете ли вы, что такое Венеция, бедная Тизбе? Я вам скажу.
Венеция - это государственная инквизиция, это Совет Десяти. О, Совет Десяти!
Будем говорить о нем тихо: он, может быть, где-то здесь и слушает нас. Люди,
которых никто из нас не знает и которые знают нас всех, люди, которых не
видишь ни на одном торжестве и которых видишь в каждом эшафоте, люди,
которые держат в своих руках все головы - вашу, мою, голову дожа, - которые
не носят ни тоги, ни столы, ни короны, ничего, что позволяло бы их узнать,
что позволяло бы сказать: "Это один из них!" - только таинственный знак под
одеждой; и всюду ставленники, всюду сбиры, всюду палачи; люди, которые
никогда не показывают народу Венеции другого ляда, кроме этих угрюмых,
всегда разверстых бронзовых ртов под дверными сводами Святого Марка, роковых
ртов, которые толпа считает немыми, но которые, однакоже, говорят голосом
громким и страшным, потому что они взывают к прохожим: "Доносите!" На кого
донесли, тот схвачен; а кто схвачен, тот погиб. В Венеции все совершается
тайно, скрытно, безошибочно. Осужден, казнен; никто не видел, никто не
скажет; ничего не услышать, ничего не разглядеть; у жертвы кляп во рту, на
палаче маска. Что это я вам говорил об эшафоте? Я ошибся. В Венеции не
умирают на эшафоте, там исчезают. Вдруг в семье недосчитываются человека.
Что с ним случилось? То знают свинцовая тюрьма, колодцы, канал Орфано. Иной
раз ночью слышно, как что-то падает в воду. Тогда быстрее проходите мимо. А
в остальном - балы, пиры, свечи, музыка, гондолы, театры, пятимесячный
карнавал, - вот Венеция. Вы, Тизбе, прекрасная моя комедиантка, знаете
только эту сторону; я, сенатор, знаю другую. Дело в том, что в каждом
дворце - и во дворце дожа и в моем - существует, неведомый хозяину, скрытый