"Лев Гумилев. Автобиография. Автонекролог" - читать интересную книгу автора

оценить - марксизм это или не марксизм. Указал на прямые ошибки, которые
допустил Бернштам. По поводу восточных языков - я с ним сначала заговорил
по-персидски, а потом привел цитаты по-древнетюркски. Оказалось, что он не
знает ни того, ни другого. Из 16-ти членов Ученого совета 15 проголосовали
за меня, один голос был против.
После этого встал вопрос, чтобы мне устроиться на работу, и меня
приняли, правда, с большой неохотой, в Музей этнографии народов СССР на
Инженерной улице в качестве научного сотрудника. Но я еще пока не получил
решения ВАКа. Так я его и не дождался, потому что осенью того же 49-го года
меня арестовали снова, почему-то привезли из Ленинграда в Москву, в
Лефортово, и следователь майор Бурдин два месяца меня допрашивал и выяснил:
а) что я недостаточно хорошо знаю марксизм, для того чтобы его оспаривать,
второе - что я не сделал ничего плохого - такого, за что меня можно было
преследовать, третье - что у меня нет никаких поводов для осуждения, и,
в-четвертых, он сказал: "Ну и нравы у вас там!" После чего его сменили, дали
мне других следователей, которые составили протоколы без моего участия и
передали опять-таки на Особое совещание, которое мне на этот раз дало уже 10
лет. Прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне,
сжалившись над моим недоумением: "Вы опасны, потому что вы грамотны". Я до
сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук должен быть
безграмотен? После этого я был отправлен сначала в Караганду, оттуда наш
лагерь перевели в Междуреченск, который мы и построили, потом в Омск, где в
свое время сидел Достоевский.
Я все время занимался, так как мне удалось получить инвалидность. Я
действительно себя очень плохо и слабо чувствовал, и врачи сделали меня
инвалидом, и я работал библиотекарем, а попутно я занимался, писал очень
много (написал историю хунну по тем материалам, которые мне прислали, и
половину истории древних тюрок, недописанную на воле, тоже по тем данным и
книгам, которые мне прислали и которые были в библиотеке).
В 56-м году, после XX съезда, о котором я вспоминаю с великой
благодарностью, приехала комиссия, которая обследовала всех заключенных (кто
за что сидит), и комиссия единогласно вынесла мне "освобождение с полной
реабилитацией". Этому помогло то, что профессор Артамонов, профессор
Окладников, академик Струве, академик Конрад написали по поводу меня
положительные характеристики.
Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюрприз и такая
неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с
которой я мечтал весь срок, изменилась настолько, что я ее с трудом узнал.
Изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне.
Она встретила меня очень холодно. Она отправила меня в Ленинград, а сама
осталась в Москве, чтобы, очевидно, не прописывать меня. Но меня, правда,
прописали сослуживцы, а потом, когда она наконец вернулась, то прописала и
она. Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за
время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям: Зильберману,
Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим
другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно,
положительно не относились.
Когда я вернулся назад, то я долгое время просто не мог понять, какие
же у меня отношения с матерью? И когда она приехала и узнала, что я все-таки
прописан и встал на очередь на получение квартиры, она устроила мне жуткий