"Александр Хабаров. Случай из жизни государства (Эксперт)" - читать интересную книгу автора

подошвы сапога по траектории Х (см. рис. 6)" - и так далее... Но и без
спорта Шахов отнюдь не был рафинированным леденцом-подарком: юность прошла
в угрюмых дворах близ знаменитого Тишинского рынка, драки были обычным
делом - и дня без них не проходило. Некоторых "спарринг-партнеров" по
уличным схваткам Виктор впоследствии встречал в камерах пересыльных тюрем:
была радость встреч и непременный чифирок под воспоминания.
В статьях Шахов обосновывал право народа на бунт, на восстание. Это
было не ново, об этом гавкнула когда-то и Декларация Прав Человека, но в
условиях Совдепии и скрепляющего компартийного "цемента", бунт являлся
"подрывом", и срок за призывы к нему был большой-большой... Впрочем, и в
странах демократии не шибко привечали бунтовщиков: хорошо, когда бунтовщики
далеко, за пределами границ, тогда можно брать их под защиту, "качать права
человека". Британцы, к примеру, "своих" бунтующих ирландских сепаратистов
щемили не хуже Лубянки.
Шахов отсидел малый срок, всего три года: защищая "бунт" как право, он
в то же время отрицал террор, считая его порождением глубинной трусости,
прерогативой самой отборной сволочи. "Бунтовщик и террорист, - писал Шахов,
- все равно что волк и сколопендра. Мятежник не может приравниваться к
убийце из-за угла или угонщику самолета с детьми, пусть даже последний
действует исключительно из высоких побуждений, а первый руководствуется
порывом или инстинктом... Пьяный сброд, громящий винно-водочный магазин,
выглядит намного благородней "группы повстанцев", подкладывающих бомбу в
метрополитен... Бунт - это аффект, который и по уголовному-то праву
смягчает наказание; террор суть злодеяние подготовленное и расчитанное,
снисхождения за него быть не должно".
Власть (все же не без помощи старлея Скворцова, ставшего капитаном)
достойно оценила фразу: на фоне нескольких угонов авиалайнеров, поджогов
гостиниц и взрывов в метро осуждение террора пришлось ко двору; Шахова
благородно прокатили по 190-й "прим" (порочил советский строй) вместо
неподъемной 70-й с "потолком" в 15 лет... Правда, и по легкой статье дали
максимум. Шел тысяча девятьсот семьдесят седьмой год, близилось
шестидесятилетие Великой октябрьской социалистической революции (которую
Шахов называл не иначе как ВОСРом).
Шахов был типичным "семи-", а потом - "восьмидесятником", выросшим не
у теплого костерка или на арбатской кухне (и там и там - Окуджава хором), а
на довольно прохладном спортивно-интеллектуальном стадионе, вмещавшем для
универсального сосуществования хулиганов и почитателей ксерокопии
набоковского "Дара"; фанатов стальных "Дип Перпл" (а не медного джаза!) и
творцов литературно-живописного авангарда, много пьющих поэтов и трезвых
аналитиков. Это было новое "потерянное и обманутое" поколение, "лишние
люди" без "левых" иллюзий с "комиссарами в пыльных шлемах" в голове, без
скалолазного и геологического романтизма, но с опасной взрывчатой смесью в
душе - практицизмом и педантизмом в личной жизни и стремлением к чистой
вере, к высшей справедливости. Они не загорались штучным восторгом и
единовременной одержимостью, они не жаждали "оттепели", им нужна была
полная перемена "климата". Глаза поколения смотрели мимо всех возможных
поворотов, только вперед; были, возможно, эти очи ледяными, но как легко
они таяли!.. Их замораживала и отогревала Москва, столица мира,
гостеприимная и враждебная, свободная и плененная, невинная и обесчещенная,
святая и лютая.