"Петер Хандке. Медленное возвращение домой (Тетралогия-1)" - читать интересную книгу автора

спешила поманить своей соблазнительной доступностью, а потом стремительно
ускользала, Зоргеру приходилось, чтобы не пропасть, со всею энергией
углубляться в нее. Он должен был воспринимать весь окружающий мир в самой
его мельчайшей форме - будь то трещинка на камне, изменяющаяся окраска ила,
песок, прибившийся к растению, - и воспринимать серьезно, как воспринимают
все серьезно дети, для того чтобы он, ни с кем и ни с чем не связанный, ни
за что другое нигде не отвечающий, мог бы хоть как-то держаться, неважно для
кого; и иногда ему даже это удавалось, правда при этом ему всегда
приходилось яростно преодолевать самого себя.
А для кого ему нужно было держаться? Зоргер отдавал себе отчет в том,
что все его научные занятия есть не что иное, как религия: только работа
делала его способным устанавливать связи, только тогда он чувствовал
готовность к выбору, в двояком смысле - он мог выбирать и его могли выбрать.
Кто? Это не имело значения, важно, что он мог быть избранным.
Изучение образа земли, которому он отдавался не фанатично, но настолько
истово, что постепенно к нему приходило ощущение и собственного образа, эта
работа, помогая ему отмежеваться от Великой Бесформенности с ее опасными
капризами и настроениями, и в самом деле до сих пор спасала его душу.
А другие? В своей профессиональной деятельности Зоргер еще ни разу не
сделал ничего такого, чем бы он мог быть действительно полезен другим, ни
какому-нибудь отдельному человеку, ни какой-нибудь группе людей: он не
участвовал в разработках нефтяных скважин, ему не доводилось предсказывать
землетрясения, никто не привлекал его даже хотя бы в качестве ответственного
лица к проверке состояния грунта при строительстве какого-нибудь объекта. И
все же он был уверен в непреложности "своего личного факта": если бы он не
старался принимать на себя все то неприятное, что есть в каждом участке
земли, если бы он не умел, используя имеющиеся в его распоряжении методы,
читать ландшафты и передавать прочитанное уже в систематизированном виде
другим, с ним бы никто не смог общаться, никто.
Он вовсе не считал, что его наука - нечто вроде мировой религии;
педантичное исполнение профессионального долга ("образцово показательной"
называл его работу Лауффер, отличавшийся, напротив, неорганизованностью и
какой-то милой непоседливостью) превращалось для него в своеобразное
упражнение, призванное научить его доверять миру, а размеренность всех его
движений как в работе, так и в быту была не чем иным, как попыткой уйти в
медитацию, удававшейся, правда, лишь в таких местах, как ванная, кухня или
мастерская, где он начинал тогда неспешно блуждать. Вера Зоргера была ни на
что не направлена; просто благодаря ей он мог, когда это ему удавалось,
превращаться в часть "своего предмета" (дырчатого камня, а иногда и башмака
на столе, какой-то ниточки на микроскопе), и она же наделяла его, часто
такого подавленного, только теперь ощутившего себя настоящим исследователем,
чувством юмора, и тогда, погрузившись в состояние тихой вибрации, он
принимался просто более пристально рассматривать свой мир.
В такие периоды, когда он беззаветно отдавался чувству приязни (в
редкие моменты, когда его посещала надежда, он сам себе казался глупцом), в
Зоргере не было ничего божественного, он просто знал, пусть это знание было
мимолетно, но уловимо и закрепляемо на веки вечные в формах, что такое
хорошо и что такое плохо.
У него была потребность в такой вере, которая была бы направлена на
что-нибудь, хотя он никогда не мог себе представить никакого Бога; но в те