"Петер Хандке. Медленное возвращение домой (Тетралогия-1)" - читать интересную книгу автора

периоды, когда он бывал подавлен, он замечал, что ему искренне хотелось, -
быть может, это было не желание, а только навязчивая идея? - он чуть что не
молил о том, чтобы вместе с каждой мыслью его посещала мысль о Боге. (Иногда
он даже мечтал о том, чтобы стать по-настоящему верующим, но это ему никогда
не удавалось, хотя при этом он был уверен в том, что "боги" его понимают.)
Завидовал ли он безмятежно верующим, всем этим бесчисленным спасшимся
душам? Его просто трогало в них полное отсутствие настроений, их способность
без особого труда переходить от серьезности к веселости, их неизменная
благотворная и такая добрая обращенность вовне; сам он, честно говоря, был
недобрым, и это его определенно не устраивало: слишком часто он реагировал
на что-то восторженным потоком слов, а уже через секунду не испытывал по
этому поводу ничего, кроме глухой досады, хотя на самом деле нужно было бы
отнестись к этому со снисходительным юмором и раз и навсегда закрыть эту
тему.
И все же верующие не могли составить ему компанию. Он понимал их, но не
мог говорить с ними на их языке, потому что у него не было языка, а в те
редкие минуты, когда он впадал в несвойственную ему религиозность, он все
равно бы говорил чужим им языком: "темной ночью их веры", когда язык скован
немотой, - он все равно оставался бы им непонятным.
Зато языковые формы его собственной науки нередко казались Зоргеру, при
всей их убедительности, каким-то забавным надувательством; ее обряд описания
ландшафта, ее согласованная система описательных и назывных форм, ее
представления о времени и месте - все это казалось ему весьма сомнительным:
и оттого, что на этом языке, возникновение и развитие которого связано с
историей человечества, нужно было представить историю совершенно иных
движений и структур земного шара, - от этого у него всякий раз неожиданно
начинала кружиться голова, и ему требовались невероятные усилия, чтобы
представить себе в исследуемом месте - время. Он подозревал, что есть совсем
другие схемы описания течения времени в различных формах ландшафта, и уже
представлял себе, как он с лукавой усмешкой, которая отличает испокон веку
всякого мыслителя, переосмысливающего все заново (он обратил на это
внимание, рассматривая их фотографии), подсовывает миру свое очередное
надувательство.
Теперь, когда Зоргер в часы досуга мог с воодушевлением отдаться игре
ума, ему, уже насмотревшемуся на эту желтую дикую землю, нетрудно было
представить себе, каким покинутым почувствовал бы себя тот, кто, не имея
веры в силу форм или лишенный по неведению хотя бы возможности поверить в
нее, вдруг, как в кошмарном сне, оказался бы один на один с этой местностью:
это был бы ужас, страх перед злым духом, неотвратимым концом света, где
человек от сплошного одиночества - ведь и за ним ничего бы уже больше не
было - готов был бы умереть прямо на месте, но ему не дано было бы это:
потому что уже не было бы никакого места - и даже злой дух уже не смог бы
забрать его к себе: потому что самое это имя перестало бы существовать - и
осталось бы только вечное умирание от ужаса, потому что и время перестало бы
существовать. И поверхность воды, и плоское небо над ней вдруг превратились
в створки распахнутой раковины, из недр которой страшно соблазнительно,
трепеща и содрогаясь от острого нарастающего возбуждения, хлынул поток
пропавших от начала времен без вести.
Зоргер, вырванный из игры, непроизвольно обернулся, как свой
собственный двойник, который, очутившись на уступе, образовавшемся из глины,