"Марк Харитонов. Способ существования (Эссе)" - читать интересную книгу автора

мне вне заводских стен, прямо у спуска к нашим домам. Она была горя-
чая, и от нее всегда пахло испарениями горячей мочи, поскольку прохо-
жим, особенно мальчишкам, интересно было наблюдать, как с шипением ис-
паряется, прикоснувшись к трубе, ароматная струя.
Я сказал: у спуска к нашим домам. Они действительно стояли как бы в
яме, и от дороги к ним надо было спускаться. Поэтому их часто залива-
ло. Иногда простун пали подпочвенные воды. Как-то мама вымыла пол,
отошла к керосинке, где жарилась рыба, смотрит: на полу лужа. Она ре-
шила, что плохо вытерла, сделала это тщательней, но вода проступила
опять, а потом поднялась так, что приходилось ходить по доскам, поло-
женным на кирпичи.
За водой мы ходили "на гору", к колонке у Варшавского шоссе. Смутно
помню, как в самом начале войны мы туда же, на гору, карабкались в
бомбоубежище. Подъем был скользкий, кругом темень. И само бомбоубежище
помню: тусклый свет, лица, ощущение пыли, земли над головой...
Зато внизу, в другую сторону, была Москва-река, речной порт, песок
на берегу, не природный, сгруженный с барж. Купаться там было нельзя -
вода в нефтяных разводах; но, помнится, купались. А самые памятные
впечатления - когда спускали и поднимали водолазов, привинчивали и от-
винчивали шлемы скафандров. Я часто туда бегал...
Черт побери, и это город моего детства? Пожалуй... Редко доезжал я
на трамвае дальше Даниловского рынка или Большой Полянки, где был Дом
пионеров. Помню в окрестностях целые кварталы разрушенных в войну до-
мов. Если и видел что-то еще - это в память не запало.
Но в том-то и дело: и дымящуюся черную трубу, и пустырь напротив, и
трехцветную речку Вонючку (о которой чуть дальше) я вспоминаю с тем же
добрым чувством, с каким Эрих Кестнер, допустим, вспоминал волшеб-
но-прекрасный Дрезден своего детства: "Если я действительно обладаю
даром распознавать не только дурное и безобразное, но также и прекрас-
ное, то потому лишь, что я вырос в Дрездене. Не из книг узнавал я, что
такое красота. Мне дано было дышать красотой, как детям лесника - на-
поенным сосной воздухом".
Снова и снова вглядываюсь в себя, стриженного под нуль, тощего, ды-
шавшего многие годы детства запахом горячей мочи от черной трубы, ко-
потью от уродливых заводов, вонью реки Вонючки... Как это отпечаталось
на моем человеческом устройстве, вкусах, характере? Что-то тут не так
просто. Надо подумать.


Пейзажи моего детства

Что было для меня в детстве природой? Откос окружной железной доро-
ги, поросший вьюнками; мы называли их граммофончиками (сюда приходили,
чтобы помахать рукой машинисту). Пустырь напротив; цветы и травы, про-
раставшие там среди камней и мусора, до сих пор знаю лучше, чем всю
флору последующих лет: подорожник, белый клевер, который мы называли
кашкой, куриная слепота (было известно: если сок попадет в глаз - ос-
лепнешь; никто, впрочем, не проверял), ромашка, полынь; в канавах ле-
беда, лопухи, крапива. А во дворе событием стал однажды проросток кар-
тофеля у заводского забора: белый, мертвенный, хрупкий.