"Марк Харитонов. Способ существования (Эссе)" - читать интересную книгу автора

представляется мне более умопостижимым: кажется, что, сосредоточившись
или поднатужившись, ты сам бы мог до чего-то подобного дойти. В Досто-
евском есть что-то принципиально для меня недоступное, непостижимое.
Впрочем, стоило бы, наверное, раздельно говорить о творчестве Толс-
того и о его личности. Дожив до 82 лет, он вместил в себя едва ли не
все доступное человеку, в том числе бездны мрачнейшие. Нет ничего не-
лепей, чем изображать из себя последователя Толстого: как можно сопос-
тавлять себя с этой противоречивой полнотой, с этой безмерной слож-
ностью? Результат бывает жалким до комизма. Кажется, доктор Маковицкий
рассказывал о толстовце-румыне, который под впечатлением "Крейцеровой
сонаты" оскопил себя - и, наведавшись потом в Ясную Поляну, был потря-
сен, убедившись, насколько сам его кумир не укладывается в рамки собс-
твенной проповеди.
В зависимости от поворота взгляда можно увидеть у Достоевского ги-
пертрофированное развитие того, что Толстому представлялось частным
случаем, болезненным исключением среди нормальной, всем очевидной жиз-
ни. Но можно увидеть и у Толстого предельное исследование лишь одной
духовной возможности, одной идеи, частной для Достоевского.
Может быть, потому Достоевский смог написать сочувственную статью
об "Анне Карениной", а Толстой ограничился лишь известным брезгливым
замечанием об ущербности героев Достоевского.
Толстому не хватало у Достоевского ясности, здоровья, простоты. А
Достоевский, отдавая должное величию "Войны и мира", писал Страхову:
"Явиться... с "Войной и миром" - значит явиться после... нового слова,
уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и вы-
соко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него,
гением нового слова".
Толстой довел до вершины повествовательные возможности XIX века. Он
не хуже Фрейда ощущал и темные глубины подсознательного, иррациональ-
ного, libido, но сам в них не погружался, оценивая и описывая все с
позиций отстраненного, рационального здравого смысла. Про себя он знал
о жизни, думается, несравненно больше, чем мог или считал возможным
выразить: сам его литературный инструментарий не был приспособлен для
описания некоторых вещей.
Достоевский оказался, пожалуй, более созвучен будущему веку. Толс-
той в большей мере принадлежит прошедшему. Он, в частности, довел до
предела рационалистическое убеждение этого века, что все нужно (и мож-
но) проверить критерием самоочевидной логики. Даже религия его и этика
вполне рациональны. Я довольно поздно узнал его знаменитую запись в
дневнике 5 марта 1855 года о возможности посвятить жизнь основанию
"новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа,
но очищенной от веры и таинственности, религии практической".
Религия "без веры и тайны", на одном лишь практическом здравом
смысле: век не видел в этом contradictio in subjecto; не видел и выс-
ший выразитель века - Лев Толстой.
1978-1988


"Лошадь в одноконной упряжке"