"Марк Харитонов. Способ существования (Эссе)" - читать интересную книгу автора

хот, а еще через миг понял, что, вероятно, почувствовал удар, прежде
чем услышал выстрел. И тут обычное течение времени, к которому он при-
вык за тридцать три года своей жизни, нарушилось. Ему показалось, что
он ударился о землю, хотя он знал, что еще не долетел до нее, еще па-
дает, а потом он перестал падать, очутился на земле и, вспомнив все
раны в живот, какие ему довелось видеть, подумал: "Если я сейчас не
почувствую боль, значит, конец". Он жаждал почувствовать ее и никак не
мог понять, почему она медлит. Потом он увидел провал, бездну где-то
над тем местом, где должны быть его ноги и, лежа на спине, он видел,
как через эту бездну тянутся оборванные и спутанные провода нервов и
чувств, слепые, как черви, тоньше волоса, они ищут друг друга, чтобы
снова соединиться, срастись. Потом он увидел, как боль, словно молния,
прочертила пустоту. Но она пришла не изнутри, а откуда-то извне, из
такой знакомой, уходящей от него земли. "Постой, постой, - прошептал
он. - Подступай потихоньку, не вдруг, тогда я, может быть, тебя выне-
су. Но она не желала ждать. Она с ревом обрушилась на него, подбросила
его и скорчила... И тогда он вскрикнул: "Скорей! Скорей же!" - глядя
из кровавого рева вверх, на лицо, с которым его навеки связал, сочетал
этот выстрел" ("Деревушка").
Сравним это с описаниями классиков прошлого века. Вот Толстой:
"И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что
вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех
сторон... Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не нахо-
дил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и
смерти не было.
Вместо смерти был свет.
- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!
Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгно-
вения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась
еще два часа" ("Смерть Ивана Ильича").
А вот как умирает чеховский врач:
"Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец... Стадо оленей, необык-
новенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало ми-
мо него; потом баба протянула ему руку с заказным письмом... Сказал
что-то Михаил Аверьяныч. Потом все исчезло, и Андрей Ефимович забылся
навеки" ("Палата N 6").
Чувствуется, что Чехов и Толстой все-таки люди рационального, ес-
тественно-научного века; век, к которому принадлежали Платонов и Фолк-
нер, уже больше знал о кошмарах и образах бессознательного и о том,
как их выразить. Этому веку дано, может быть, подойти к какому-то ве-
ликому синтезу; он его пока не осилил, но вспышки иногда пробиваются.
Я знаю единственную писательскую попытку описать опыт собственного
умирания: Василий Розанов, как добросовестный исследователь, пробует
диктовать и просит записывать свой предсмертный бред: "От лучинки к
лучинке. Надя, опять зажигай лучинку, скорее, некогда ждать, сейчас
потухнет. Пока она горит, мы напишем еще на рубль. Что такое сейчас
Розанов? Странное дело, что эти кости, такими ужасными углами поднима-
ющиеся, под таким углом одна к другой, действительно говорят об образе
всякого умирающего... Все криво, все негибко, все высохло... Мозга,
очевидно, нет, жалкие тряпки тела... Тело покрывается каким-то стран-