"Кохэй Хата. Госпожа Кага Сенагон " - читать интересную книгу автора

хотелось на них посидеть. Он надеялся, что они сохранили частицу ее живого
тепла. Темная стена перед его глазами утратила плотность, оставалась только
темнота; она росла, ширилась, и вдруг в этой безмерной темноте он почти
увидел, как его дочь, сидя спиной к окну, что-то пишет, потом что-то читает
вслух...
- И все же... Kaга!
Есть провинция Kaгa. Жена правителя Kaгa могла бы зваться Kara
Сенагон - дама Kaгa. Но в "Повести о Гэндзи" нет такой дамы, как нет и
правителя Kara. Он рассеянно глянул на "Изборник стихов" и начал перебирать
мысленно всех известных ему Сенагон. У третьей дочери Митинага кормилица
была по имени Сенагон-но убо. Еще не легче! Она ведь, кажется, в родстве с
Косесе-но кими (через тетку ее, жену Митинага), но нет! - с Мурасаки она не
состояла даже в обычном приятельстве, тем более нелепо, чтобы та доверила ей
последнее стихотворение в собственной книге...
Да! Более всего подошла бы Сэй Сенагон.[5] Ее имя было часто на устах у
Мурасаки. Правда, в "Дневнике" она не находит для нее ни одного доброго
слова... Например, в "Записках у изголовья" Сэй Сенагон с нежностью написала
о цветке груши, который "не в почете у людей", а между тем в нем столько
таится прелести, и сослалась при этом на "Вечную печаль" знаменитого Бо
Цзюйи,[6] где воспета "груши свежая ветка в весеннем цвету", но Мурасаки и
тут укорила ее - в желании покрасоваться своей начитанностью. Все это так.
Однако в глубине души она, конечно, отдавала ей должное.
Но и то сказать, откуда взяться приязни? Если она помещает стихи,
связанные с Нобутака, своим мужем, в "Изборник" как памятник недолгим дням,
проведенным вместе, то каково ей было, едва по замужестве, услыхать, что
некогда Нобутака добивался любви Сэй Сенагон, а та вовсю с ним кокетничала?!
Так кто же такая Kara Сенагон?
Как-то однажды он осмелился спросить ее: ты в самом деле "Повесть о
Гэндзи" пишешь одна? Хоть не раз и не два видел он склоненную фигуру дочери
в свете ночника - она начала позесть еще до службы своей при дворе, - а не
удержался, спросил... Потом, когда она уже звалась не Тосикибу, а Мурасаки
Сикибу, госпожа Мурасаки, на вопрос "Ну как подвигается дело?" она лишь
улыбалась в ответ - мрачноватой улыбкой.
Незаметно воротилась Кохебу. Она принесла плошку с маслом и фитиль.
Скромную трапезу она устроит попозже вечером там, на его прежнем месте, а
сюда принесла курение от москитов. И тут же два москита укусили его за ухом.
От сакэ он отказался и только было придвинулся к тушечнице - обрушился
короткий вечерний ливень. Цикады смолкли, а он чудным образом впал в
какую-то рассеянность, мысли разбредались. То его с особой, настоятельной
силой притягивала отошедшая жизнь в гардеробной, то он начинал думать о
внучке. Катако не сегодня завтра ждала от государыни Акико места при дворе.
Она росла беспечной, общительней девушкой - совсем не похожа на покой-мать;
вероятно, вся в Нобутака. Когда он, вне себя от тревоги, приехал в столицу,
внучка встретила его как положено, радушно и чинно. На редкость была
обходительна. Дочь в этом случае, пожалуй, сказала бы невозмутимо: "Зачем?!
Возвращайтесь, пожалуйста..." Тут он невольно поморщился, вспомнив портреты
придворных дам, ее знакомых, приведенные в последней части "Дневника".
Разительный реестр! Так вот, эта запись относится к седьмому году правления
под девизом Распростертое Великодушие, когда Катако было лет десять, не
больше. Если предположить, что это писано Мурасаки в поучение дочери, то