"Джеймс Хэвок. Мясная лавка в раю (английский андеграунд) " - читать интересную книгу автора

прибинтованных лозами шинах свинячьих берцовых костей, встает на дыбы, как
ошпаренный пони, на внезапный периметр плотской трясины; вонь изо рта
мухоловки летит с людоедских садов Тиффожа, где сторожа из светящегося говна
танцуют в зыбучем песке за кустами сосудистых чертополохов, сочащихся ядом
клыкастых тюльпанов и вспученных георгинов. Вырытая экскаватором стратосфера
мочится знойными ганглиями на беседку из зелени, кою сплющили причитанья
кастрированных дриад, скрытый замшевый телекинез. Обесцвеченные рябины
транслируют синюю стробоскопную талисманию. Карликовые скелеты роются в
поисках сахарных сердцебиений, облитые грязно-коричневой дисменоррейной
луной, мечты истекают из храмов, погоняемы варварской серенадой мастифов с
охранных башен, вооруженных громоотводами и скорпионьими флюгерами.
Лепестковые палисады лежат, как каменные ступени, ведущие на гимнический
север, где детородные птичники извергают ягнятников, наделенных звуковым
зрением, зубчатые шерстистые мошоночные крылья лупят по широтам над погибшим
рогом, что отмстит за тени. Травящие твари распевают тайны склонов;
подъемный мост спускается на лязгающих цепях; то похоронный звон для
гекатомб, рваная дьяволова рана, что грозит паденьем.
Великий Мастер стягивает перчатку с отдельной руки, что висит с его
пояса мумифицированных сисек, открывая взору ее ладонь, из коей торчат ряды
давящихся зубов и два безвеких оранжевых глаза, гноящихся ртутью. Он
впихивает в эпилептический рот клочья рыжих волос и маринованные моллюски,
возбуждая жестоко перетянутые пальцы, пораженные ярью-медянкой. Губы, кривые
как ятаган, принимаются выть заклинания голосом брошенного ребенка;
проклятия бродят под сморщенными ногтями, радуга ненависти, дроссель
террора, вдалбливающий свой завет в черепную кастрюлю лазутчика. Зрительные
желе вгоняются в гнезда и заменяются на несвежую семгу, кишки вылетают
наружу фонтаном, как гидравлические винты. Гнилые китообразные скользят
сквозь трахнутую диафрагму, живот расцветает циррозными бубонами, желтый
желудь горящей головки члена рыдает сернистой амброй из гексаграммы
садистских надрезов.
Торфяной вагинизм начинается с треска костей крестоносцев, похотливые
топи бросают в воздух тучу лобковых вшей, прокаженные падшие херувимы
слетаются в стаи, чтоб воскресить жопорожденного Мессию. Скрежещущие челюсти
откусывают белые соски, стремящиеся выдать пищу, маленькие бугорки грудей
оскалились в страданьях, причиненных тусклыми резцами и взбешенными
лактозными волокнами. Легкие манты с ревом выблевывают шлак, когда подкожный
смерч смалывает мускулы и стирает в порошок безводные протоки. Оголодавшие
цветы хватают недожеванные комья сладострастными тычинками. Все, что
осталось от посла после гальванизации - это воняющий торчащий позвоночник,
ободранный удав обыкновенный, корчащийся в вареве недевственных эдемов.
Линяющая туча испаряется под замирающий туберкулезный реквием, исполненный
на арфах из кишок холерных свиноматок, Завет Залупного Забвения в ключе
некрофилии, возвеличенный раскатом допотопных барабанов смерти.
Жертвоприношение двенадцати апостолов сдувается в последний проблеск солнца,
суррогат рассвета; судорожная трясина топит барочные баррикады из сваренных
вместе силуэтов молокососов, деревянную готику ледникового периода,
простреленную живым страхом. Ужас царит, где любовь парит, закон.
Только молодожены воистину прокаженны. Из ободранных шкур загарпуненных
дур получается самый прекрасный наряд, но тем, у кого кожа влажная, а
внутренности - из меха, не сильно нужна одежда. В глубинах своей святая