"Михаил Хейфец. Почему Жаботинский не стал еврейским вождем " - читать интересную книгу автора

рубашку он носит".
Через месяц встретившиеся лидеры заключили соглашение, по которому обе
стороны отказывались от "методов партийной войны", "от взаимного террора и
насилия" и главное - от клеветы в адрес противника. Всякое сотрудничество с
мандатными властями против еврейских оппонентов отныне объявлялось вне
закона. Самым поразительным было, однако, не быстрое заключение соглашения
(к слову, не вступившего в силу), а переворот в отношениях лидеров.
Бен-Гурион по натуре был человеком резким и грубым (как выражается
Шмуэль Кац, "не отличался изяществом в личных отношениях"), предельно
амбициозным, а в борьбе за власть неумолимым - неслучайно его обзывали
"полубольшевиком"! И вот - столь жесткий человек оказался буквально очарован
собеседником, тем самым, которого он заочно обзывал "защитником кровососов
рабочего класса"...
Вот что он писал после подписания соглашения: "Надеюсь, что ты не
будешь на меня сердиться, если я обращусь к тебе как к товарищу и другу, без
церемониального "мистер". (Это было письмо к человеку, которого он раньше
обзывал "Владимиром Гитлером"! - М. Х.)...Я не сентиментален и думаю, что ты
тоже. Но я не высказал тебе всего, что у меня на сердце. Да и теперь не
скажу... Что бы ни произошло дальше, уже не изменить того факта, что мы
встретились и на много часов забыли, что было между нами. Великая тревога за
честь нашего движения... при взаимном доверии и взаимном уважении подвигнули
нас на совместные усилия. Этот факт не сотрется в моем сердце. Будь что
будет! С уважением жму твою руку".
Когда коллеги Бен-Гуриона провалили ратификацию соглашения, он отправил
"другу и товарищу" новое письмо: "Кроме общественно-политического аспекта
есть просто люди... Может быть, нам придется бороться на разных фронтах. Но
что бы ни случилось, лондонская глава не сотрется в моем сердце. Я многое
могу забыть, но не это. И если нам суждено бороться, ты должен знать, что
среди твоих врагов есть человек, уважающий тебя и разделяющий твою боль.
Рука, которую, как ты думал, я не хотел тебе подать, будет протянута тебе
даже в разгар битвы - и не только рука" (II, 365).
Жаботинский ответил через пять дней - уже с вокзала в Париже:
"Последние дни я больше, чем когда-либо, стал ненавидеть свой образ жизни. Я
устал от бесконечных горестей... Ты напомнил мне, что, может быть, этому
наступит конец".
...Жаботинский ясно понимал, что в мире остро не хватает личной
порядочности и благородства. Религии, которая, казалось бы, должна
привносить в общину мораль, эта задача оказалась непосильной. Религия
допускала разные стандарты - в отношениях с евреями и с неевреями. Но этот
"допуск" размывал основы личности и проникал в отношения с нерелигиозными
евреями, потом - дальше, во внутренние отношения в самих общинах. Иначе и не
бывает: двойной счет развращает, разлагает все вокруг. Жаботинский возмечтал
о новом кодексе поведения еврея, кодексе, который он назвал "адар": в
буквальном переводе это примерно - "блеск славы", а в толковании
Жаботинского - "величие".
"Из бездны гнили и пыли..." Так начинался гимн, который он, поэт,
написал для молодых членов партии. "Сегодняшний еврей "ненормален и
нездоров": жизнь в изгнании препятствует воспитанию граждан". Жаботинский
провозгласил, что еврейству необходима щедрость, широта души, готовность к
самопожертвованию, правдивость... "Каждое ваше слово должно быть честным