"Михаил Хейфец. Почему Жаботинский не стал еврейским вождем " - читать интересную книгу автора

за то, что оно еврейское... Арабское имя Азраил кажется нам очень звучным и
поэтичным, но тот, кого зовут Израиль, всегда недоволен своим некрасивым
именем. Мы охотно примем испанца с именем Хаймэ, но морщимся, произнося -
Хаим. Жестикуляция итальянца нас пленяет, у еврея - раздражает... Нам нужно,
нам несказанно-мучительно нужно стать, наконец, патриотами нашей народности,
чтобы любить себя за достоинства, корить за недостатки, но не гнушаться, не
морщить носа, как городской холоп, выходец из деревни, при виде мужицкой
родни. Да, повторяю, холоп! Это чувство холопское. Мы, интеллигентные евреи,
впитали в себя барскую враждебность к тому, чем мы сами недавно были". (I,
42).
Он предупреждал образованных евреев, стремившихся стать частью
российской культуры (как польской, так и любой иной): "Настоящая русская
интеллигенция хочет быть среди своих, без вездесущего еврейского
присутствия, чувствующего себя слишком "как дома"... Мы только со стороны
можем следить за развитием этого конфликта между нашими дезертирами и их
хозяевами... И щелчок, полученный дезертирами, нас не трогает, а когда он
разовьется в целый ряд заушин - а это случится! - нам останется только
пожать плечами, ибо что еврейскому народу в людях, высшая гордость которых
состояла в том, что они, за ничтожными исключениями, махнули на него рукой"
(I, 83).
Статьи производили невероятно сильное впечатление на еврейскую публику,
читавшую его русские публикации. Стоить напомнить, что тогда читателя не
отвлекали "новостями часа", рекламами телеканалов, ток-шоу на радио...
Ничего такого не было! Посему - каждая умная статья откладывалась в памяти,
обдумывалась, обсуждалась в компаниях и... воспринималась как "руководство к
действию". Такое бывало! Жаботинский полемизировал с самыми серьезными
публицистами "ассимиляторского лагеря", это были истинные умы, талантливые
перья - и обычно выигрывал публичные схватки с ними.
Много серьезнее видится его разрыв с собственной местечковой массой. В
основе мировосприятия штетла лежало, как бы выразиться... абсолютное
недоверие евреев к доброжелательности окружающего мира. Недоверие ко всем
без исключения гоям (неевреям). Даже те немногие из христиан, кто защищал
евреев, кто помогал им, даже этих "праведников мира" подозревали, что в
острой ситуации они обязательно предадут и обманут. Верить можно только
своим, собственному народу.
Это обычное чувство народа, ведущего национальную борьбу: схватка с
угнетателем видится смертельно-опасной - настолько, что решившимся вступить
в бой невозможно поверить, будто такое можно выдержать - если у тебя имеется
какой-то выход! Чужак, примкнувший к национальному движению, способен
сломаться, вспомнив, что у него-то имеется выход, выход под рукой - и чужак
способен "броситься к своим", обратно. У евреев из местечек недоверие к
"чужим" носило почти инстинктивную природу. Они не верили никаким, самым
доброжелательным уверениям в симпатиях - всегда ждали от "симпазанов"
предательства и удара ножом в спину. И, увы, слишком часто оказывались
правы... Что было, то было!
Жаботинский, росший в вольной Одессе, духовно воспитанный в элитной
Италии, оказался, естественно, совсем иным человеком, чем его местечковые
земляки.
...Центральной темой монографии Каца является почти пожизненный
конфликт Жаботинского с его оппонентом, "гениальным дипломатом Вейцманом"