"Альфред Хейдок. Три осечки (Рассказ волонтера из русского отряда Чжаи Цзу-чана)" - читать интересную книгу автора

- Это был сам черт! - прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая со
сведенным в гримасу лицом.
- Эй, санитары!
Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревший его
фельдшер на наши вопросы - выживет ли? - безнадежно махнул рукой.
И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли, чтоб
в бесславной войне прокладывать путь к вершинам власти китайскому генералу,
очень щедрому, когда он в нас нуждался...

Но мы все ошиблись: эпизод имел странное продолжение, и я при нем
присутствовал. Это произошло в старых казармах в Цин-ань-фу, когда на меня
внезапно навалила тоска, ностальгия или как еще ее там называют...
Последнее для каждого волонтера равносильно самому категорическому
приказанию - пить! Пить все, что можно достать в ближайшей лавчонке, баре
или в другом месте, не исключая и самого свирепого китайского пойла,
прозванного русскими "ханыней". И с бутылкой этой умопомрачительной
жидкости я забрался в каморку фельдфебеля, которого. кстати сказать,
никогда не покидало мрачное настроение...
Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтеры
тянули одну из бесконечных солдатских песен вроде:

О чем дева плачешь,
О чем слезы льешь...

Все это создавало тягуче-мирное, подавленное настроение, точно бодрость и
еле теплящийся фонарик надежды, тускло мерцающий на мачте человеческого
бытия, со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумной мертвой зыби,
и гонимые немым отчаянием неприкаянные клочья облаков ползли по
равнодушному, как крышка гроба, ночному небу.
Я выпил еще, и во мне стало просыпаться желание говорить: жестокий хмель,
печальная песня и сознание собственных непростительных ошибок в почти
загубленной уже жизни совместными усилиями раскрывали врата буйному
словоизвержению. В нем разряжался вольтаж неудовлетворенных желаний
вперемешку с гордыми, но малоправдоподобными заявлениями, что я, филолог и
аристократ духа, собственно говоря, очутился в этом захудалом отряде вовсе
не из нужды, как это может показаться несведущему человеку, а исключительно
из-за любви к сильным ощущениям... В том не будет ничего невероятного, если
я скажу, что теперь эта волынка мне надоела, и я, может быть, завтра уйду
из отряда, чтобы занять достойное место среди себе подобных...
- Ты - великий человек,- убедительно сказал фельдфебель.- И я тоже,-
прибавил он, немножко помолчав,- завтра мы уйдем вместе; давай я тебя
поцелую - мы братья!
Он потянулся ко мне, но на полдороге остановился: в дверях каморки стоял
тот, кого мы считали давно погребенным,- Гржебин. Тут только я вспомнил,
что несколько минут назад пение за стеной оборвалось - там царствовала
тишина, водворенная чьим-то, поразившим умы волонтеров, внезапным
появлением.
Пока Гржебин молча приближался, мы рассматривали его, как невиданную
закуску на конце вилки. Он был бледен и, как видно, слаб еще после
продолжительной лежки в госпитале; но, в общем, никаких разительных перемен