"Петер Хендке. Нет желаний - нет счастья " - читать интересную книгу автора

Вообще в моих воспоминаниях больше вещей, чем людей: танцующий волчок
на пустынной улице среди развалин, овсяные хлопья в чайной ложке, серая
каша, которую нам раздавали в жестяной миске с русским штампом, - а от людей
остались в памяти только детали: волосы, щеки, узловатые шрамы на пальцах; у
матери еще с детства на указательном пальце был рубец, и за этот бугорок я
крепко держался, когда шагал с ней рядом.
Из нее, стало быть, ничего не вышло, да ничего и выйти больше не могло,
этого ей не надо было даже предсказывать. Она уже говорила о "прежних
временах", хотя ей не было и тридцати. До сих пор она не слушала "разумных
советов", теперь, однако, жизнь ее так скрутила, что приходилось быть
разумной. Она образумилась, но что к чему так и не
поняла.
Она уже начала было сочинять собственные правила и даже пыталась жить
по этим правилам, но тут раздавалось: "Будь же благоразумной!" - и мгновенно
ее разумная реакция: "Молчу, молчу!"
Так для нее был установлен строгий порядок, она и сама научилась все
держать в строгом порядке - людей и вещи, - хотя чему уж тут было учиться:
окружающие - муж, с которым уже не поговоришь, дети, с которыми еще не
поговоришь, - в счет не шли, а вещей в ее распоряжении было совсем-совсем
мало, и потому ей пришлось стать мелочной и экономной: воскресную обувь
нельзя носить в будни, выходное платье, придя домой, нужно немедленно
повесить на плечики, хозяйственная сумка не для игры, свежий хлеб отложим на
завтра. (Даже позднее часы, подаренные мне на конфирмацию, она спрятала
сразу же после конфирмации.)
Преодолевая беспомощность, она ходила с высоко поднятой головой, это
придавало ей уверенность. Она стала легко ранимой и маскировалась
настороженным, натужным достоинством, однако при малейшей обиде из-под этой
маски испуганно выглядывала ее беззащитность. Ее ничего не стоило унизить.
Как и ее отец, она считала, что не вправе себе что-либо позволить, но в
то же время со стыдливым смешком просила детей дать и ей откусить от их
сластей.
Соседи ее любили, восхищались ею, ее отличала истинно австрийская
общительность и любовь к пению, да, человеком она была ПРЯМЫМ, без
столичного кокетства и жеманства, ее не в чем было упрекнуть. И с русскими
она ладила, потому что разговаривала с ними по-словенски. Она говорила и
говорила, выпаливала все похожие на русские слова, какие знала, - и
чувствовала облегчение. К похождениям она никогда охоты не испытывала. У
нее, как правило, слишком быстро начинало скрести на душе; виной была
вдолбленная ей, а со временем ставшая ее натурой стыдливость. Под
похождением она понимала, что кто-то от нее "чего-то хочет"; и это ее
отпугивало, она-то в конце концов ни от кого ничего не хотела. Мужчины, с
которыми она позднее любила проводить время, были только КАВАЛЕРАМИ,
приятность общения с ними заменяла ей нежность. А уж если находился человек,
с кем можно было поговорить, она оттаивала и была почти счастлива. Она
никого больше не подпускала к себе, разве что кто-то проявил бы ту
заботливость, благодаря которой она когда-то почувствовала себя человеком...
но об этом она могла только мечтать.
Она стала ко всему безразличной, проявляя себя лишь в повседневных
мелочах.
Одинокой она не была, но ощущала себя словно половинкой. И не было