"Филлип Эриа. Испорченные дети (Роман)" - читать интересную книгу автора

предводительством своего вождя, почтенного главы нашего дела - моего дяди
Теодора.
- Это мой дядя,- сказала я комиссару.
- Тогда, значит, вы дочь его брата и компаньона, иначе быть не может.
Я имею честь знать также и его.
Весь этот разговор прозвучал для меня по-странному, я сказала бы даже
по-иностранному... Мне почему-то казалось, что мы беседуем не на моем
родном языке. Возможно, объяснялось это тем, что за последние два года я
впервые слышала чистую французскую речь.
Я ответила:
- Его компаньон?.. Это мой отец.
После этих слов в трубке завосклицали, предложили мне выбрать каюту
более удобно расположенную. Не сочту ли я за труд пройти в салон комиссара
и самой указать на плане каюту из тех, что еще не заняты и которая меня
больше устроит.
- Если вы не против, господин комиссар, - произнесла я, поблагодарив
его, - мы увидимся после отплытия. Меня провожают друзья.
Почему я сказала эту фразу? Эту ложь? В Нью-Йорке я почти никого не
знала и накануне объезда распрощалась с немногочисленными моими знакомыми.
Никто не пересек огромный холл лФренч Лайн╗, торопясь ко мне, никто не
прошел бок о бок со мной по мосткам. Все, что было для меня самого дорогого
в Америке, осталось на другом краю континента, в бухте Сан-Франциско или
где-нибудь высоко в горах в Сан-Бернардино Рейндж, и оттуда-то как раз я
даже не получила телеграммы с пожеланием счастливого пути.
Никто среди толпы, собравшейся на пирсе, не махал мне рукой... Однако
при одной мысли о встрече с этим милым комиссаром, который расспросит меня
о моих братьях, родных и двоюродных, при мысли, что придется сидеть в этой
каюте, где уже незримо собралась вся наша семья, хотя пароход еще стоял у
причала, в двух шагах от американской земли... при одной этой мысли меня
вдруг потянуло на свежий воздух, на солнце, заливавшее все своим светом. Я
поднялась на верхнюю палубу, оперлась о релинги и осталась здесь стоять. Я
была почти одна. Толчея шла лишь на главной палубе и в холлах.
Меня снова охватила накопившаяся за неделю усталость. Сидя в такси,
которое четверть часа назад доставило меня к Гудзону, я пообещала самой
себе, что буду спокойно отдыхать вплоть до завтрака. Раз уж я одна... Но
надо же было, чтобы все объединилось против меня и выгнало прочь из каюты.
И привело меня на эту палубу, показав еще раз безмерно огромный город и
необъятную страну, которую я сейчас покидала навсегда.
А ведь отсюда я почти не видела Нью-Йорка. Его закрывали от меня
складские помещения. И я возвратилась мыслью к высотам Рокфеллер Центр; я
вновь стояла лицом к лицу со светозарным ветром, рядом с двумя обнаженными
по пояс, золотыми от загара юношами. Вкруг нас троих вихрем закружились
другие образы, другие воспоминания; передо мной представали то деревни,
плодородные и иссушенные зноем, то нефтяные вышки, торчащие вдоль берегов,
спускавшиеся даже в море, озера безмолвия под сенью могучих вековых елей и
высоких гор, пустыни, каменистые и поросшие густым кустарником, - все, с
чем были для меня связаны рассказы о прериях, автострады с разделительной
полосой, четко белевшей даже в самую темную ночь, и улицы Сан-Франциско,
идущие под уклон, пересеченные отлогими площадками. Вновь я увидела своих
соучениц, моих подружек по университету; вот они идут непринужденной