"Джон Херси. Возлюбивший войну (про войну)" - читать интересную книгу автора

краешке стула, как ребенок в цирке, реагируя на все перипетии устроенного
Мэрике спектакля хрюканием, вздохами, потягиванием и тихими возгласами
одобрения, словно удачливый блудник, и я испытывал к нему почти безграничную
ненависть. Мне хотелось что-то немедленно предпринять. Я был в смятении и
пропустил несколько фраз Мэрике, хотя, возможно, именно в них заключался
путь к спасению во время рейда. Затем мысль о Дэфни, о прежней Дэфни, какой
я много раз представлял ее в полете и сразу же успокаивался, пришла мне в
голову, и я взял себя в руки; подобно пруду в лесах Мэна, отражающему
вечернее, выметенное ветром небо, когда затихает водная дичь, а бобры еще
дремлют в своих хатках. Дэфни была наделена безмятежностью, которой невольно
проникались и другие.
- Однако вторая группа для швайнфуртской атаки... - Мэрике внезапно
стал похож на сурового учителя, - напомню, что ее возглавляет наше крыло, -
вторая группа осуществляет прорыв без истребителей прикрытия.
Мерроу с шумом пересел на другое место, вытащил носовой платок и вытер
мокрое лицо. Все знали, как сильно он потеет, - сказывалась его привычка
пересаливать еду. Вот и сейчас пот лился с него целыми пинтами.
- Боже! - воскликнул он так громко, что головы сидящих поблизости
повернулись к нему. - Какая дьявольская жарища! - Воспользовавшись тем, что
удивленный Мэрике умолк, Мерроу, гогоча, с какой-то дурацкой бодростью
добавил: - А для следующего инструктажа нам уже уготовлено местечко почище
любого холодильника!
Все, кто сидел вокруг и слышал Мерроу, рассмеялись. Ну и молодец
старина Базз! Здорово он прокатывается насчет смерти!
Именно тогда в течение нескольких секунд казалось, что моя ненависть к
Мерроу медленно и тяжело выходит из-под моего контроля, словно потерявшая
управление и скользящая на крыло "летающая крепость". Я совсем перестал
понимать, что говорил Мэрике, прикрыл рукой лоб и глаза, но, заметив, что
пот ужаса и гнева, словно утренняя паутина, заблестел на моей ладони,
подумал: совсем распустился. Не лучше ли пойти после инструктажа к доку
Ренделлу, сказать ему, что я трушу и не могу лететь. При моем состоянии
долго ли подвести остальных членов экипажа!
Но тут поднялся Шторми Питерс, бодрствовавший всю ночь, и заговорил о
небе, а я продолжал думать о Ренделле, о том, как он грызет чубук трубки и
прячет в глубине упрямых глаз огорчение, которое причиняли ему авиаторы; и,
наверно, мне стало так его жаль, что ко мне отчасти вернулось мужество, -
то, что мы называем мужеством.
- ...слоисто-кучевые облака от шести до восьми баллов, на высоте от
двух тысяч пятисот до трех тысяч футов, с вершинами до пяти тысяч, полностью
рассеиваются сразу же после английского побережья; высококучевые облака
три-пять баллов на высоте двенадцать-тринадцать тысяч...
Я почти наслаждался этой частью инструктажа, мысленно представляя
фантастическую картину неба, о котором так сухо говорил Шторми, -
наслаждался до тех пор, пока что-то в Питерсе не напомнило мне Кида Линча,
еще одного моего лучшего друга, теперь мертвого, мертвого, как тот труп на
берегу в Пеймонессете, который я никогда не смогу забыть. Только этого и не
хватало - думать о Киде. Вот у кого был настоящий, но с большими
странностями ум. Малыш растрчивал все ценное, что имел, - это его грубое
шутовство по радио, - а может, таким он был всю свою жизнь, щедро раздаривая
все, чем наделила его природа! Но какая польза от этого "может"? Мир, этот