"Джон Херси. Возлюбивший войну (про войну)" - читать интересную книгу автора

когда мы летели с листовками, и Базз чуть не взбесился от злости и кричал,
что он предпочел бы хорошенько вздуть немчуру, а не сбрасывать им кучу этого
дерьма. Самолет вел себя безукоризненно, ровный гул двигателей убаюкивал,
как бульканье кофейника, а небо дарило нас своей фантастической игрой.
Дерево медленно меняет цвет и лишь чуть-чуть трепещет под утренним ветерком,
- я вспомнил огромный дуб в углу усадьбы тети Каролины! - а небо подобно
человеческому сознанию - мгновенная смена картин, провалы и взлеты, пелена
тумана и ясная голубизна, белые пятна забытого, радуги иллюзий, грозовые
тучи, тайны; и в нем, этом небе, когда в те ужасные дни мы отправлялись
делать свое дело, - смерть, подстерегающая нас, и мы, сами несущие смерть.
Но в тот день я чувствовал себя счастливым, мы не собирались сбрасывать
смертоносный груз, только листовки - "сорбум", как называл их наш бомбардир
Макс Брандт, такой же злой в тот день, как и Базз. Я припоминаю, какая
прозрачность открылась перед нами, когда мы прорезали облака. Небо, где шли
бои между истребителями, было исчерчено длинными перистыми полосами
конденсации - издали казалось, что сотня гигантов режет лед небес своими
коньками. Вверху было ослепительно светло.
Я начал одеваться. Пижаму бросил на дно своего металлического шкафчика.
Душ я принял еще перед тем как лечь спать, а сейчас только попудрился, надел
длинные солдатские кальсоны, пару шелковых носков, а поверх шерстяные,
натянул легкий комбинезон, потом сунул ноги в старенькие потрескавшиеся
лакированные бальные туфли, которые купил в Денвере в минуту невменяемости,
когда мы стояли в Лоури; ногам было приятно в них, как в домашних шлепанцах;
я постоянно надевал их после того ужасного майского рейда на Моль, когда
чуть не отморозил ноги, а Базз грыз меня за то, что я плохо выдерживал
строй. Он не преминул сообщить, что я дерьмовый, лишенный всякого
воображения летчик. Я и в самом деле с большим трудом управлял машиной,
потому что вместо ног у меня были две ледышки. Но об этом я не сказал ему ни
слова. Нет и нет! Гордый Чарли Боумен! Не какой-нибудь слюнтяй-коротышка -
такого про меня не скажешь! Ухмыляйся и терпи. Оркестр Соуза, прошу туш!
Но где же, черт побери, Салли? Два часа ноль девять минут. А если он не
идет, зачем вставать? Должно быть, отсрочка. Продолжая завязывать шнурки
ботинок, я почувствовал то, что на уроках гигиены в десятом классе
именовалось подготовкой организма к акту самоочищения, а в жизни, как я
узнал позже, пройдя аспирантуру в университете похабщины, называлось совсем
по-другому. Я начал размышлять, что означает отсрочка. Куда они намереваются
послать нас сегодня? В течение недели, начиная с десятого, мы ожидали
отправки в один тяжелый рейд, в предвидении которого нас проинструктировали
в то утро; мы уже отправились к своим самолетам, находившимся в зонах
рассредоточения, как вдург узнали, что вылет отменен из-за плохой погоды.
Швейнфурт... Он слишком далеко. Но рано или поздно нам все равно придется
лететь, - как правило, вот в такие намеченные, а затем отмененные полеты нас
потом и посылали, если уж мы прошли инструктаж. Раза три или четыре пытались
мы вылететь на Кассель и в конце концов попали туда, и теперь у нас не было
ни малейшего желания снова оказаться там. Я стал путать шнурки. Сердце у
меня заколотилось, а ладони начали извергать пот, как Олд-Фейтфул[2] горячую
воду. Я стал думать о том, как бы не думать, куда нас пошлют.

4