"Хазл Хилд. Ужас в музее (Сб. "Жизнь зверя")" - читать интересную книгу автора

полны старинных собраний чернокнижников; в комнатах хранились оккультные
принадлежности и восковые фигуры, которые муниципальные власти запрещали
выставлять в музее. По тем же слухам, Орабона занимал один из флигелей.
В одиннадцать вечера Джонс застал Роджерса возле входа в подвальчик
на Саутварк-стрит. Оба не тратили слов, превозмогая зловещее напряжение.
После короткого совещания сошлись на том, что основного зала будет
достаточно, и Роджерс не стал настаивать, чтобы наблюдатель заходил в
придел "для взрослых". Выключив с пульта в мастерской освещение, хозяин
музея запер дверь одним из ключей на связке. Не подав на прощание руки, он
миновал входную дверь, запер ее за собой и тяжело протопал по истертым
ступенькам на тротуар снаружи. Шаги стихли, и Джонс понял, что долгая
ночная вахта началась.

II

Позже, оставшись в одиночестве в огромном сводчатом зале, Джонс
проклял детскую наивность, приведшую его сюда. Первые полчаса он
ежеминутно зажигал карманный фонарик, однако теперь, сидя во мраке на
одной из скамеек для посетителей, уже не рисковал делать это так часто.
Каждый раз луч выхватывал из темноты какой-нибудь болезненный образ -
гильотину; безымянного монстра; бледное человеческое лицо, взирающее на
него с дьявольской хитростью; тело, залитое потоками крови из распоротого
горла. Как здравомыслящий человек, Джонс хорошо понимал, что никакой
зловещей реальности не скрывается за этими предметами, однако после
томительных минут, проведенных в кромешной тьме, предпочитал не смотреть
на них.
Зачем ему понадобилось заключать пари с этим безумцем? Гораздо проще
было бы оставить его в покое или свести к психиатру. Вероятно, подумал
Джонс, сказалось дружеское расположение одного художника к проблемам
другого. В Роджерсе чувствовался столь несомненный гений, что было бы
непростительно бросить его на растерзание овладевшей им мании. Человек,
придумывавший и создававший такие невероятные образы, был близок к
настоящему величию Безудержную фантазию Иеронима Босха он воплощал в
реалии с мастерством и тщанием, превосходящими искусство Блачека. Без
сомнения, для мира кошмаров он сделал не меньше, чем Блачек со своими
чудесными копиями растений из изогнутого и раскрашенного стекла для мира
ботаники.
В полночь удары башенных часов за Темзой просочились сквозь кромешную
тьму, и Джонса несколько подбодрило это послание из живого мира. Сводчатый
потолок музея напоминал могилу, жутковатую в своем безмолвии и уединении.
Даже мышь показалась бы подходящей компанией, но Роджерс как-то
похвастался, что по каким-то одному ему известным причинам ни мыши, ни
даже насекомые не осмеливаются приближаться к музею. Любопытное заявление,
хотя похоже, что оно было правдой. Мертвенная тишина была полной. Ни
единого звука не отражалось под сводами. Джонс притопнул ногой, и
призрачное эхо нарушило абсолютный покой. Он кашлянул, и стены насмешливо
загудели, возвращая в ответ хрипловатое стаккато. Только не начинать
разговоры с самим собой, пообещал себе Джонс. Это будет означать полную
потерю самообладания. Время тянулось с чудовищной медлительностью. Джонс
мог бы поклясться, что с момента, когда он фонариком подсветил циферблат