"Том Холланд. Спящий в песках " - читать интересную книгу автора

угла падения света Но даже после того, как фонарь был перемещен в прежнее
положение, моя галлюцинация - или уж не знаю, что это было, - не исчезла
Стыдно признаться, но даже по прошествии стольких лет я краснею при одном
только воспоминании о своем следующем поступке. Как бы то ни было, изумление
и любопытство мои оказались столь сильны, что я склонился к портрету, словно
намереваясь тронуть поцелуем соблазнительные губы, а рука моя сама собой
потянулась к стене и кончик пальца едва не коснулся щеки царицы. В то же
мгновение фреска, замерцав перед моим взором, отделилась от стены, повисла в
воздухе, а потом осыпалась на пол, превратившись в тончайший слой невесомой
пыли. На месте портрета остался лишь голый камень.
Я так и не решился рассказать о случившемся Петри - слишком уж сильно
было чувство вины. Вместо этого на протяжении нескольких недель я лез из
кожи вон, силясь обнаружить нечто невероятно ценное с исторической или
эстетической точки зрения и таким образом искупить свой грех. Увы, все мои
чаяния оказались тщетными. Ничего хотя бы отдаленно сопоставимого со столь
постыдно и нелепо уничтоженной мною находкой отыскать так и не удалось.
Правда, почти перед самым окончанием нашей работы на этом участке
раскопок я все же показал Петри скопированный рисунок с арабской надписью.
Изображение солнца и солнцепоклонников вызвало у него мимолетный интерес, но
не более того. Как и Ньюберри, мысль о том, что арабы могли воспроизвести
изображение, относящееся к эпохе Эхнатона, он находил не заслуживающей
внимания.
- Несомненно, это оригинальная гипотеза, - сказал он мне, - но, увы, ни
на чем не основанная. Изучите как следует имеющиеся источники, Картер, и вы
увидите: это нелепое предположение развеется в пыль.
Разумеется, археолог не мог знать, какой болью отзовется в моем сердце
упоминание о "пыли". В наших последующих беседах я больше не возвращался к
этому вопросу, однако, несмотря на пренебрежение, с каким воспринял мои
домыслы Петри, мне все равно казалось, что и рисунок, и надпись чрезвычайно
важны, а быть может, представляют собой ключ к величайшей тайне.
Два последующих открытия утвердили меня в этой точке зрения. Первым из
них стал перевод арабской надписи. Поначалу я боялся, что она вообще лишена
смысла, ибо Петри, прилично знавший арабский, не смог прочесть скопированную
мною вязь, а когда я показал свою бумагу старейшине ближайшей деревни, тот
лишь хмуро пожал плечами. Возможно, это заставило бы меня махнуть на всю
затею рукой, но я случайно приметил, что, вперив взгляд в срисованные
каракули, старик вздрогнул и побледнел.
На следующий день, когда Петри был в отлучке, я спросил десятника, не
поможет ли он мне с переводом. Сносно объяснявшийся по-английски араб охотно
согласился, но, стоило ему увидеть текст, тоже побледнел и замотал головой.
Правда, в отличие от деревенского старейшины десятник не мог отрицать, что
узнал эти строки, и я твердо вознамерился выяснить наконец правду.
- Плохие слова, - запинаясь, пробормотал араб. - Не надо их читать, не
надо знать. Это плохо.
- Почему? - настаивал я, еще более заинтригованный таким поворотом
дела.
Десятник затравленно огляделся по сторонам, словно надеясь на помощь,
но поскольку ожидать ее, похоже, было неоткуда, вновь покачал головой и
глубоко вздохнул.
- Это проклятие, - прошептал он, указывая на скопированную мною в