"Ясуси Иноуэ. Охотничье ружье; Письмо Секо; Бой быков (Три новеллы)" - читать интересную книгу автора

Ни прежде, ни потом ничего подобного я не испытывала. Теперь я со
страхом вспоминаю об охватившем меня тогда предчувствии беды. Кто знает, не
снизошло ли и на Мидори столь же странное прозрение? Тем более что она сама
не раз с гордостью утверждала, будто у нее, как у пойнтера, удивительное
чутье, благодаря которому она мгновенно разгадывает замыслы противника во
время игры в карты. При одной мысли, что Мидори могла догадаться о вашей
любви, я начинаю трепетать от страха. Но нет! Это просто мои глупые
опасения. Ведь все уже кончено. Тайна сохранена. И матушка ушла в мир иной
ради того, чтобы унести с собой эту тайну. Так я думаю.
Никогда не забыть мне тот зловещий день. Незадолго до агонии, не
слишком долгой, но страшной - о ней невозможно вспомнить без содрогания, -
матушка позвала меня к себе. Лицо ее было каким-то гладким, словно у куклы
из театра Бунраку.
- Я сейчас выпила яд... - сказала она. - Я так устала. Жить больше нет
сил.
Ее голос был чист, как небесная музыка, и казалось, она говорит не со
мной, а через меня обращается к богу. В тот миг мне отчетливо послышался
грохот рушащейся Эйфелевой башни из слов, нагроможденных друг на друга в ее
дневнике... "Преступление"... Огромное здание преступления, простояв
тринадцать лет, обрушилось на уставшую до изнеможения матушку. Я сидела не
шелохнувшись. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль. Вдруг, словно осенний
ветер, пригибающий травы к земле, на меня нахлынуло необъяснимое чувство
негодования. Пристально глянув на печальное лицо матушки, я сказала:
- Так.
Всего одно слово - точно речь шла о совершенно чужом человеке.
Сказала - и сердце похолодело, будто на него плеснули ледяной водой.
Потом со странным, непонятным и мне самой безразличием я встала, вышла из
гостиной и по длинному коридору направилась к телефону, чтобы позвонить Вам
(именно в этот момент я услышала короткий крик умирающей матушки). Но после
моего звонка пришли не Вы, примчалась Мидори. Матушка испустила дух, сжимая
руку той, кого она так любила и так боялась. И Мидори накрыла белым платком
ее лицо, с которого исчезло отраженье печали и страданий.
Дядюшка! Дядюшка Дзесукэ!
В ту первую ночь наших бдений у гроба усопшей царила невообразимая
тишина. Ушли полицейские и врач, ушли соседи, приходившие проститься с
матушкой. У гроба остались лишь Вы, Мидори и я. Никто не произносил ни
слова. Казалось, мы все трое прислушиваемся к доносящемуся издалека
негромкому плеску волн. Когда догорали поминальные свечи, мы, вставая по
очереди, зажигали новые, потом ненадолго открывали окно, чтобы проветрить
комнату, и, печально взглянув на фотографию усопшей, побратались обратно.
Когда наступал Ваш черед менять свечи. Вы горестно вглядывались в фотографию
матушки, и тихая непонятная улыбка освещала Ваше скорбное лицо. В ту ночь
мне не раз приходила в голову мысль, что матушка, прожившая такую горькую
лишь, все же была счастлива.
Было часов девять, когда я подошла к окну и вдруг заплакала. Вы
положили руку мне на плечо, несколько минут постояли рядом и молча вернулись
назад. Я плакала тогда не потому, что горевала из-за смерти матушки. Нет, я
подумала о том, что она даже в свой последний час не посмела назвать Ваше
имя, что не Вы поспешили на мой телефонный звонок, а Мидори, и ощутила вдруг
такую безысходную тоску... И любовь, которую вам обоим пришлось скрывать до