"Дмитрий Исакянов. Упростить дробь" - читать интересную книгу автора

тщетно тогда ее живая бабка объясняла мне, что живописание столпотворений
на площади перед сельсоветом и праздных девок во дворах суть химеры, что
как раз таки в нормальном селе все люди с утра до вечера работают, а не
шляются со стадом по главной улице, как веселые ребята, - все было
напрасно. Такое положение дел казалось мне возмутительным, а деревенька -
убогой, просто какой-то неполноценной. Впрочем, каковы бы обстоятельства
ни были, в таковом мнении я остаюсь и по сию пору. Впрочем, спустя энное
количество лет, на юге тогдашнего еще СССР я увидел воочию этот идеал
столичного режиссера: селенья, в которых, как в воскресный день на
городской площади, людно и шумно. Сидящих в тени домов стариков с
отсутствующим взглядом, с самокрутками в руках и окутанных диковинным
сладковатым дымом травы, прущие напролом с естественностью и первобытной
непосредственностью чингизидов, толпы узкоглазых нагловатых подростков и
босых женщин в цветастых платьях, ничтоже сумняшеся ступающих прямо по
плевкам аксакалов и навозу ишаков. И опрелых бледнокожих туристов,
шарахающихся по закоулкам глинобитных городов с выражением восхищения и
брезгливости на лице. Благословенный край:
растущие всюду в изобилии плоды, которые у нас на северах имеют весьма
твердый рублевый курс, создают впечатление, что где-то в саду этих темных
и крикливых семирамид, холимые и лелеемые, растут и чудесные деревца с
сиреневыми, зелеными и коричневыми листиками с ликом вождя. Что и дает
освобожденным людям востока такое олимпийское спокойствие и такую
уверенность в настоящем и завтрашнем дне. Так что секрет "успешных"
колхозов в официальных целлулоидных агитках прост: та же тоска и зависть
старшего брата к неожиданному и страстно желаемому счастью члена семьи всю
жизнь считавшегося юродивым:
обеспеченное безделье. Помню, с каким восхищением - но детским!, чистым
восхищением бабка рассказывала мне о недолгой их жизни в Ашхабаде. Для
нее, обтекаемой жены перелетного офицера, имевшей в свои тридцать лет одну
пару трофейных туфель блеск восточной мишуры был в радость. И на всю
оставшуюся жизнь она сохранила это боязливоблагоговейное отношение к
достатку. К чужому, естественно, ибо и к старости уже своего у нее было
только машинка Зингер, два - три платья, сапоги, фуфайка и предметы личной
гигиены. Та пара скромных золотых сережек, что я в розовом детстве однажды
увидел в ее ушах, как то незаметно и вдруг перекочевала в шкатулку моей
маман. По слухам, впрочем, в годы блистательных первых реформ нашего г. на
сберкнижке деда навек осталось несколько тысяч шабузей в слитках и ценных
фантиках.
Hо вернемся к нашим, к нашим баранам: повзрослев и будучи "при
исполнении", я часто и в собственном городе попадал днем в такие ситуации:
звонишь в одну дверь - тишина, другую, третью - то же, хоть пробеги все с
первого по пятый. Тишина, подчеркиваемая пульсом невидимых за дверями
холодильников, да одуревший от жары телефон порой вскрикнет у кого раз -
другой и осечется. С досады даже хочется подойти к щитку и вырубить во
всем подъезде электричество - не знаю, возможно, во мне говорит эстет,
требующий логической завершенности картины.
Впрочем, на улице весьма ветрено и от того шумно, кажется, что
оживленно. Пасмурно, неуверенные в себе тучи летят по небу, как фильмовая
пленка на ускоренной перемотке. Если же взгляд резко опустить вниз, то
контраст с неподвижной землей настолько велик, что начинает кружиться