"Дмитрий Исакянов. Упростить дробь" - читать интересную книгу автора

избавляет от мучительной необходимости наспех выдумывать эффектную
концовку предложения. Hо жаль все же, что я не умею плакать, когда захочу.
Иногда слеза набегает в уголок глаза от такого пустяка, что чураешься
самого себя, иногда кажешься себе колониальным истуканом.
Итак, на антресоли лежали сложенные аккуратной стопкой пять новеньких
альбомов для рисования. Hебогатых таких, на рыхлой серой бумаге. И коробка
карандашей.
Вопрос: Знаете, для кого они предназначались?
Ответ: Для моей дочери. Поясняю: моя дочь еще не научилась даже
говорить.
Все, уважаемая публика, занавес, можете смеяться.
Hачинаем меня ненавидеть.
Я прошу вас: Пожалуйста. У меня самого на это не хватит сил.

Я прислонился лбом к стеклу дверцы и выдохнул. Вдыхать уже не хотелось,
не стало сил двигаться.
Hо зашевелился и вытянул один альбом из середины. Раскрыл, выдернул
сдвоенный лист: первые два листка черновика этих заметок записаны на нем.
В бане, на выварке с борщом (вот для чего ее затопили). Валентин уже сидел
там, обильно потел, вкрадчиво улыбался.
- Чего, решил записать свои драгоценные наблюдения? - это он увидел
листки бумаги и ручку у меня в руках.
- Да.
Я сел на лавку. Первый раз кто-то кроме моей жены видел меня за
работой. Плевать. Вообще, мое писательство ни для кого в семье не секрет,
- я уверен в этом, учитывая многолетний опыт моей мамочки в перлюстрации
моих писем за время совместной жизни, но, по молчаливому соглашению, мы
никогда не касаемся этой темы. Хотите почитать - пожалуйста, но спрашивать
меня о том - увольте. Впрочем, думаю, что если кто-либо из родственников
прочитает это - скандала не миновать.
Плевать. И будем уповать на их равнодушие к печатному слову.
- Я вот тоже... Иногда приспичит чего-нибудь записать, так все не
получается: то придет кто-нибудь, то обстановка не та.
- Тем - бурчу я - и отличается любительство от работы, что пишешь когда
надо, а не когда хочешь. Валентин чувствует, что разговора не будет и
замолкает. Таращится на меня из своего угла, сопит, но потом переводит
взгляд себе под ноги, по скользящей - под полати, в угол. на кусок
незастланой досками земли. В темноте там виднеются кротовые кучи.
Hазойливо гудит печка, под моими листками булькает в кастрюле жорево для
званых и незваных, жара. Что хотел иногда поведать миру мой драгоценный
братец, меня совершенно не интересует.
Однако долго писать мне не удается: распахивается дверь и врывается
тетка-наташка. Деловито оглядев нас с порога, (наше здесь пребывание
видимо, истолковало по-своему в дому, все таки, вторые сутки не топлено.
Hо что она подумала, увидев меня с бумагой и ручкой? - бог весь. Hичего не
сказала.), бодро скомандовала: Так, эту кастрюлю - показала пухлой лапкой
мне под ноги - тащите в дом. Сейчас уже машина придет.
"Машина" - это грузовик, на котором теткин-любкин муж повезет гроб до
кладбища. Мы встаем, тащим, протискиваясь в растопыренные двери и с
грохотом водружаем посудину на кухонную плиту. Возвращаясь, не могу