"Дмитрий Исакянов. Упростить дробь" - читать интересную книгу автора

удержаться, чтобы не заглянуть в комнату: собравшаяся толпа напоминает
пионеров у костра. Торжественное молчанье. Дед бессмысленно таращится на
содержимое этого гигантского лафитника, молчит даже бабка-шурка и песен
грустных не поет. Вдруг я заметил, как бессильно опущены плечи моего отца.
Он сидит на табуретке в ногах бабки и его терракотовый клюв смотрит в пол,
руки просунуты между колен. Он философ, но сдается мне, он уже устал
философствовать. Хотя, памятуя слова Паскаля, поэтому философом он и
остается. Я снова думаю о том, как он постарел: первый раз я заметил это,
когда однажды в конце лета вернулся из лагеря домой и в прихожей
столкнулся с ним - он оказался ниже меня на голову. Хочется взглянуть на
себя, но все зеркала и даже экран телевизора, разумеется, завешаны
тряпками.
Мгновенный взгляд на себя со стороны иногда очень помогает не сбиться с
такта, сохранить чувство ритма звучащего внутри, но сейчас это увы,
невозможно. Второй раз смерть приходит в наш дом и второй раз я отмечаю,
что именно безответность взгляда брошенного на тряпку, меня просто
раздражает.
Первый раз это было, когда умерла теща. Было лето, стояла жара.
Я приехал из Hовосибирска, открыл дверь и по ушам мне ударила тишина. В
одуревшей от одиночества квартире плавали желтые сумерки настоянные на
запахе еды гниющей на пыльных полированных столах. В пересохших тарелках и
чашках белеющих на фоне задернутых штор, как грибы переростки, цвела
пушистая плесень. Билась о стекло муха текучие шары тополиного пуха лениво
перекатывались в углах комнаты. Я притворил дверь и не разуваясь прошел
мимо столов, опустился на диван. Лег и пролежал не шевелясь до вечера.
Янтарь комнаты постепенно превращался в опал, я каменел вместе с нею. Когда
уже совсем стемнело, я пошевелился - спина и шея давно уже ныли от
неподвижности. Я сел и опустил ноги на пол - они загудели, как две басовых
рояльных струны. Или две органных трубы - не знаю. Hо вибрация
возобновившегося тока крови, казалось, была ощутима. Я посидел и, придя в
себя, ничего не касаясь, вышел из дома. Я отправился на поиски жены: судя
по увиденному, здесь уже несколько дней никто не жил. Уходя. Я по привычке
бросил взгляд в зеркало, но взгляд наткнулся лишь на пузырящуюся серую
наволочку. Впервые тогда я почувствовал ревность и одиночество. Хотя почему
ревность, к кому? Ревность к умершим, к тем, кто порой занимает наши мысли
куда больше, чем живущие рядом с нами. Сейчас, когда я это написал, мне
опять вспомнились строчки из стихов Стаса Валишина: "В черный дверной
проем/Медленно, как креза/Смерть войдет у нее/Будут твои глаза." В
последнее время они постоянно крутились у меня в голове, но вдруг как-то
вылетели из головы. А знаете, когда началось? - Когда у меня родилась дочь.
Я прокрадываюсь на кухню и, заметив лежащие на печке отцовские
сигареты, уворовываю одну. Прихватываю спички и выхожу из дома. Во двор
задним ходом осторожно втискивается грузовик. Толпа мужиков азартно кричит
ему "Левее! Правее! Стоп!" Машина останавливается и из кабины молодцевато
выпрыгивает дядька. Обходит кабину и, ступив на заднее колесо, откидывает
борта. Потоптавшись возле, я иду на задний двор, "на зады". Там, мимо
почерневших помоев и застывшей мочи выбираюсь на чистый снег в самом углу
ограды и привалившись к столбику, закуриваю. Курю я редко и потому,
уверен, я действительно получаю от этого удовольствие. Даже с сугубо
эстетской стороны. Я затягиваюсь, щурюсь и пристально смотрю в степь. Я