"Дарья Истомина. Леди-босс " - читать интересную книгу автора

отключке. Но ничего такого не было, а это могло значить только одно:
своего я добилась и те, последние, отчаянные ночи с Сим-Симом удались, в
смысле пестиков и тычинок, где-то там уже завязалось, набухает зернышко,
живой плодик, то, на что я так надеялась. Он непременно будет, просто
обязан быть, мой ребеночек! Наш с ним ребеночек.
И если я не последняя дура, мне надо носить себя, как хрустальную
вазу, немедленно бросить курить и заставить Цоя вспомнить, чем там
кормились китайские императрицы, затяжелев, вернее, чем они кормили в
утробе своих китайских императорчиков, когда те еще только собирались
родиться.
Я прикинула, и получилось, что рожу в сентябре. Хорошее время, летняя
жара уже сменится прохладой осени. Конечно, это будет мальчик. Пацанка,
впрочем, тоже неплохо. Но девочка наверняка будет похожа на меня. А вот
мальчонка должен быть и будет Сим-Симом. Такой же крутолобенький, упрямый
и сильный. И непременно горластый. Я засмеялась от радости, будто и впрямь
увидела его - с крепенькой розовой попочкой, крохотными ручками и ножками
в младенческих складочках, с глупыми изумленными глазенками (в этом плане
я была бы не против, если бы он генно позаимствовал цвет моих глаз, чтобы
девки укладывались штабелями). Он будет теплый-теплый, и от него будет
пахнуть тем, что ни с какой "шанелью" не сравнится, - молочком, нежной
кожицей, душистыми волосиками...
И Сим-Сим, конечно, будет носиться с ним, как с писаной торбой, и
любить его так же, как меня, и немножко ревновать, потому что отцы всегда
балдеют, когда начинают понимать, что для нормальной бабы ребёнок - это
важнее, единственнее, что ли. Что для нее постельные радости - это еще не
все. Двое становятся по-настоящему едиными, когда они сливаются в новом
сосуде, и этот сосуд - их детеныш.
Я совсем забылась и поплыла в розовом тумане... как вдруг врезалась
всем телом в черную стену.
Господи-и-и! Ведь Сим-Сим никогда его не увидит!
Он же где-то там, под этими венками с черно-красными и черно-белыми
лентами, под раскрошенной лопатами ржавой мерзлой глиной, в черной
глубине, и там ему оставаться навсегда.
Вот тут-то лопнула та невидимая пленка, которая меня еще сдерживала и
как бы заслоняла самое главное. То, о чем я боялась думать и от чего
отгораживалась плачем по тем, кто был для меня теперь, в общем, не таким
уж важным.
Я упала лицом в глину, раскинула руки, прижимаясь всем телом к
холмику, и заголосила, как деревенская баба, безумно и истошно:
- И на кого-о-о же... ты-ы-ы... меня-я-я... покинул... Да и как же я
без тебя-то-о-о... Родимень-ки-иий...
Оказалось, что ничего вернее этих слов жизнь, точнее, смерть не
придумала. Спасение было только в одном, чтобы не шизануться вновь, -
потерять сознание.
Я не знаю, сколько я пролежала так, но, когда поднялась, солнце уже
висело низко за лесом и по снегу тянулись длинные тени.
Аллилуйя понуро стояла под холмом, поджав заднюю ногу: ей было
холодно. Где-то в глубине дубравы взревывал движок. Звук выкатывался на
снеговой простор прерывисто, прыгал, как мячик.
Я замерзла так, что не чувствовала ни рук, ни ног. Идти не было сил.