"Георгий Иванов. Страх перед жизнью " - читать интересную книгу автора

станет луч, заметят и отражение - не раньше.

Примерно к 1912 году - моменту выхода собрания сочинений Леонтьева и
подробного биографического сборника о нем - место его определилось. Почетное
место в русской духовной жизни, хотя и не в первых рядах. К Леонтьеву была
применена та благодушная универсальная оценка, которую так любил на своем
ущербе затянувшийся до самого объявления мировой войны девятнадцатый век. По
оценке этой Леонтьев оказался даровитым писателем и оригинальным мыслителем,
который вследствие неудачной судьбы, особенностей времени и собственного
характера не сыграл той роли, которую мог бы сыграть.

Россия шла к конституционной монархии, к либеральной свободе, к habeas
corpus, хотя и по ухабам, но шла. Духовно и экономически она, несмотря на
рогатки, расцветала, вера в прогресс трепетала в каждой клеточке русской
жизни, несмотря на мрачные (временные, думали тогда!) ее стороны. Кто бы в
это время стал идти за Леонтьевым, утверждавшим до хрипоты в голосе, что
"уравнительно-либеральный прогресс есть антитеза процессу развития"?

Можно было все это читать, обсуждать в религиозно-философском обществе,
можно было любоваться остротой мысли и оригинальностью положений, но
действие... Какое тогда могло быть от Леонтьева действие? Да никакого.

И вот нет ни девятнадцатого века, ни духа его, ни веры в прогресс, ни
трезвых оценок, ни "логики истории". История вдребезги, ударом
красноармейского сапога, разбила все полки и полочки русской культуры, где
все так аккуратно, так справедливо было расставлено. И в этом хаосе, в этом
"мире явлений, где нет ничего достоверного - ничего, кроме конечной гибели"
(слова самого Леонтьева), точно склянка с ядом, простоявшая закупоренной
полвека и вдруг в суматохе разбитая, - открылся настоящий Леонтьев. Встал во
весь рост своей одинокой мысли, своей трагической судьбы, своего отчаяния,
своих странных надежд. Недаром, умирая, повторял он так настойчиво: "Еще
поборемся". В самом деле, наступает для него как будто время "еще
побороться".

Розанов, прочтя впервые Ницше, воскликнул: "Да это Леонтьев, без всякой
перемены". Если оглянуться на то, что делается в мире, если потом перевести
взгляд на русское духовное подполье, посмотреть, что творится в душах
подрастающего "вне времени и пространства" русского нового поколения,
послушать их разговоры в ночных парижских кафе или на
религиозно-политических диспутах - как не повторить за Розановым: "Да ведь
это Леонтьев".

Леонтьев. Только не "без перемены". Перемена есть, и огромная. Вечно
этот самый одинокий из русских мыслителей искал соприкосновения с жизнью.
Искал, но так и не нашел. Теперь декорации переменились. Для доброй половины
"активной" части человечества, и в частности для доброй половины русской
молодежи, то, чему учил Леонтьев, очень близко и знакомо. Но еще больше, чем
его противоречивые идеи, близка современности сама его личность.

* * *