"Алексей Иванов. Граф Люксембург (нераскрытое убийство)" - читать интересную книгу автора

замечаю, что продавщица тоже немного навеселе: вышла из-за прилавка, встала
подбоченясь, заглядывает в глаза. Я поднимаю бровь, ослепительно улыбаюсь
по-николсоновски, и называю какую-то громкую фамилию. "А что это вы одна в
такую холодную ночь?" - спрашиваю затем. "У напарницы день рождения, да и
какой толк от того, что мы здесь вдвоем торчим?" - "И не скучно?" - "Пока
нет. Уйдете, будет скучно". Я притягиваю её к себе, обнимаю. Она не
сопротивляется, точно вспомнив какую-то древнюю договоренность между
мужчиной и женщиной, затем, очнувшись, восклицает: "О Боже, давай хотя бы
свет выключим". Задирает юбку в темноте, что-то снимает, и ложится животом
на прилавок... Мы в космосе: темно; зеленой звездочкой горит какая-то цифра
на микроволновке, красная на табло кассы. Это космос в космосе: в
стеклянном павильоне - свой, маленький, и находится он посреди широкой
улицы, на которой нет прохожих; справа от нас машины, проезжая, слепят
фарами - мечутся тени бутылок на жалюзи, а слева опять машины, но только в
виде роя клюквенок, убегающих по шоссе. Время идет. Мне дурно, я в каком-то
странном состоянии полубреда, не чувствую ни удовольствия, ни возбуждения.
Винные пары опять овладели мной, и я воспринимаю уже все, как кошмар наяву.
И что только не приходит на ум. Больше всего меня мучит, просто душит
какой-то сюжет в стиле французского кино пятидесятых, когда снимали
безобиднейший, не провонявший порнухой, фильм "Мадемуазель Стриптиз", где
всерьез сюсюкают о любви, показывают ножки, однако, в чулках и громоздких
туфлях-кораблях; оно (французское кино) удушает меня своей девственностью,
нарочитой наивностью жестов, полуприкрытостью, тоже нарочитой и тупой
классической фабулой, в которой литературная изысканность пока ещё
доминирует над киноэротикой. И "Мадемуазель Стриптиз" и "Полдневная
красавица", пока ещё литература, а не кино, экранизация, как и мое
положение. И в мою задачу входит убрать литературщину, сделать французское
кино проще, развить его: больше индивидуальных особенностей, нюансов,
секса! Я, вцепившийся сейчас в воющий женский зад, чувствую себя
экранизацией, затем историей французского кино, более того - его развитием,
наконец. И только когда я почувствовал себя гением французского
кинематографа, которому недолго осталось жить, отчего вся нация ещё более
перед ним благоговеет, - наступило облегчение, казавшееся недостижимым
благом в таком пьяном состоянии... Боже, как я хочу пить! Воды!
Я делаю вид, что мне плохо с сердцем, сажусь, отваливаюсь на какое-то
пластмассовое кресло: "Дай минералку... похолоднее", - хрип из пересохшего
горла.
Она приносит и сует мне в руку какую-то бутылку. "Оставь свой
телефон", - шепчет. "Конечно", - и я вру что-то. Она записывает, приоткрыв
дверцу холодильника, чтоб было светлей. А я никак не могу открыть бутылку
минералки, да и какая-то странная у неё форма... "Ой, - вдруг вскрикивает
она, - забыла, как ты сказал последние цифры?" Я не ожидавший такого
вопроса, напрягаюсь, чтобы вспомнить выдуманный телефон. "Двадцать два,
двадцать три", - говорю наобум. "Как же так? - слышу удивленный голос. - Ты
же сказал поначалу "семьдесят пять", а не "двадцать два", а потом я
забыла". "Да? Так это я перепутал с рабочим, - нахожусь я. - Хорошо, что
переспросила". Однако руки женщины перестают записывать, медленно
закрывается дверца холодильника. Опять ничего не видно, но даже через
черноту и через пьяный угар, я вдруг ощущаю, как с её стороны весь воздух
начинает пропитываться стыдом и ужасом. "Извини, - выдавливаю я из себя,