"Сергей Яковлев. Письмо из Солигалича в Оксфорд" - читать интересную книгу автора

чувством острым и неожиданным. Мне стало ясно: жить в этом доме так, как
до меня жили, может, несколько поколений, я не хочу.
Другая жизнь не имела пока четкого образа.
То есть разные заманчивые образы, конечно, витали в моей голове,
частично английского происхождения, но они как-то не накладывались на
солигаличский быт и этот дом. Одно существовало отдельно от другого,
изображения не совмещались ни в какой самой даже крошечной своей части.
У меня уже тогда, правда, мелькнула догадка, что всякое преображение
следует начинать с формы. Неверно полагать, будто содержание есть душа, а
форма - тело; душа-то и есть форма. Если здесь, в этом самом доме, посреди
всего окружающего меня теперь безобразия, найду в себе силы надеть свежую
рубашку с белым галстуком и точно в 7.18 вечера (начало обедов в вашем
колледже) сесть за стол - пусть я останусь при этом в одиночестве и сам
себя буду обслуживать, - я снова почувствую себ как в Оксфорде. Мне уже не
станет казаться, будто кто-то выбросил меня за ненадобностью на помойку.
Душа человека крепка традициями, они составляют ее каркас. Традиции -
вопреки всему: неудачам и бедности, усталому телу, порченым зубам,
болезням и даже смерти. Я вспоминал вереницу профессоров в черных мантиях,
чинно шествующих к длинному уставленному серебряными подсвечниками столу;
вспоминал короткую молитву на латинском, во время которой все стоят возле
своих стульев потуп взор; и бесконечные ряды склоненных студенческих голов
внизу в общем обеденном зале, и громкий стук молоточка, приглашающий всех
садиться, и разливаемое по бокалам молчаливой обслугой янтарное вино...
Все это повторялось по заведенному давным-давно обычаю из вечера в
вечер, нисколько не утомляя старцев и не вызывая ухмылок молодежи...
Разбирая сумку, я наткнулся в ней на шотландский свитер.
Воздух в доме немного прогрелся, и я решился сменить на свитер
длиннополое пальто.
И начал машинально искать глазами зеркало: захотелось увидеть, как
выглядит теперь затянутая женой дыра. Зеркало отыскалось там, где оно
висело еще во времена моего детства. Я вспомнил этот угол в комнате возле
двери, ведущей в сени, вспомнил резной узор на темной раме, покрытой
сейчас густым слоем пыли. Мне было лет одиннадцать или двенадцать, у меня
была вельветовая коричневая курточка (в те годы вельвет стоил дешево, это
уже после он стал у нас недостижимой роскошью, дефицитом из-под прилавка).
У этой курточки я любил поднимать стоймя - для форса! - отложной
воротничок. И, выходя из дома, всякий раз задерживался перед зеркалом,
напуская на лицо мрачную задумчивость, внушительно подняв одну бровь и
стараясь поглубже втянуть щеки. Моя природная бледность помогала созданию
образа.
- Ты что тут делаешь? - как-то мимоходом спросила тетка, заметив мои
старания.
- Английское лицо! - невольно выпалил я, смешавшись.
Почему английское - не знаю. В те годы я еще не читал Байрона и русских
англоманов. Зато легко проглатывал длинные романы Скотта и Диккенса (едва
ли рискну сесть за них сейчас), зачитывался Стивенсоном, Конан Дойлем,
Коллинзом... Особое место занимал Робинзон Крузо, но для меня этот герой
был космополитом, я никогда не рисовал его в своем воображении
англичанином. И рядом шли Фенимор Купер и Майн Рид, Дюма-отец и Жюль Верн,
Сервантес и Гофман, и я в ту пору затруднился бы отдать кому-то из них