"Сергей Яковлев. Письмо из Солигалича в Оксфорд" - читать интересную книгу автора

отсутствии всякого отражения искусства в нашей домашней жизни.
Мне очень хотелось вспомнить, что думал по этому поводу мой Достоевский
(о, святая простота: мой Пушкин, мой Достоевский...), не говорил ли и он
где-нибудь об украшении дома - но ничего, кроме кадок с лимонными и
жасминными деревьями на террасе дачи Лебедева в Павловске, не вспомнил.
Там эти кадки против настоящих павловских деревьев ничего не стоят.
Однако, помню, получалось красиво! Когда все деревья были наконец
свезены на дачу и расставлены, Лебедев несколько раз в тот день сбегал по
ступенькам террасы на улицу и с улицы любовался на свое владение... Совсем
как я! Да еще пришло на память мрачное рогожинское жилище на Гороховой.
Имелс ли, однако, в сознании Достоевского желанный образ земного мира,
идеал не бытия - просто быта? То ли я отупел от тяжелой физической работы,
то ли Достоевский на самом деле не любил или не умел изображать интерьеры
и пейзажи, не был, как сказали бы сейчас, дизайнером, но ни одного
красивого ландшафта, ни одной светлой картины жизненного благоустройства я
в сочинениях этого писателя, всю мою сознательную жизнь учившего меня
боготворить красоту, не припомнил. В голове выстроился ряд когда-то сильно
подействовавших на мое воображение страниц, но все оказывалось при
ближайшем рассмотрении либо выражением восторга в коротких репликах
(Смотри, какой день, смотри, как хорошо! - говорит подросток Аркадий
Долгорукий своей сестре Лизе), либо мельтешением отрывочных образов,
опять-таки преимущественно голых номинаций (деревья, мушка в горячем
солнечном луче), либо абстрактными рассуждениями типа: Архитектурные
сочетания линий имеют, конечно, свою тайну...
Теперь частенько садился вечерами за шаткий стол, чуть не падая с
колченогого стула на кривом полу (и с кровати вначале раза три скатывался
во сне - пока не догадался подставить под ножки с одной стороны толстую
доску), и допоздна рисовал на клочках бумаги дом с прилегающим участком в
их будущем виде. Чем дальше, тем подробнее становились планы. Работа
требовала иногда прорисовки мелких и даже мельчайших деталей. У меня не
было никаких руководств или справочников, до всего приходилось
додумываться самому, все изобретать заново. Иногда, что-то уже построив и
сравнив после свое творение с изделием профессионала (чаще это относилось
к плотницким и столярным делам, по которым в Солигаличе были неплохие
мастера), я с радостью убеждался, что мое решение и надежнее, и красивее
общепринятого; но чаще бывало, к сожалению, наоборот, и все приходилось
переделывать заново.
Засидевшись как-то над проработкой вариантов моста через ручей (их было
удручающе много; начать с того, что я еще не решил, из чего строить мост:
из кирпича или камня, арочным способом, или деревянный), наутро встал
поздно, около девяти. Выйдя в туалет, пристроенный к дому со стороны
огорода, я услышал знакомые громкие голоса снаружи.
- Картошку-то посадили? - вопрошал голос как будто Ольги Степановны, а
голос соседа справа степенно отвечал:
- Посадили, как не посадить. - И, помолчав с минуту, добавлял про
кого-то: - Херней занимается...
- Я в чужие дела не суюсь, - сказал голос Ольги Степановны несколько
приглушенно.
- Не суесся? А чего тогда грядки ему копаешь?
- Что не покопать, если свой огород посадила? Вон сколько земли пропадает.