"Генри Джеймс. Поворот винта" - читать интересную книгу автора

детям, быть может, это был эгоизм, и в то же время лестное доверие ко мне:
ибо тот способ, каким мужчина проявляет высшее уважение к женщине, бывает
только более торжественным проявлением одного из священных законов,
охраняющих его комфорт, - и я считала, что следую духу данного мною обета не
обращаться к нему, когда внушала своим питомцам, что их собственные письма
всего только очаровательные литературные упражнения. Эти письма были слишком
хороши, чтобы отправлять их по почте: они и посейчас у меня. Такое
обыкновение на деле только усиливало иронический эффект, когда меня
забрасывали предположениями, что он может в любой момент оказаться среди
нас. Будто мои питомцы знали, насколько тогда стало бы труднее для меня.
Более того, когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется, что самым
необыкновенным во всем этом был тот простой факт, что я никогда не
раздражалась на них вопреки своей напряженности и их торжеству. Должно быть,
они и вправду были прелестны, думается мне теперь, если уж я не
возненавидела их в то время! Неужели раздражение в конце концов все же
прорвалось бы у меня, если бы помощь не пришла так скоро? Но не все ли это
равно, ибо помощь пришла. Я называю это помощью, хотя она принесла лишь
такое облегчение, какое приносит гроза в душный день или внезапная разрядка
при напряжении. По крайней мере, это была перемена, и она пришла неожиданно
и мгновенно.
XIV
В одно воскресное утро, направляясь в церковь, я шла рядом с Майлсом, а
впереди была миссис Гроуз с его сестрой - мы их отлично видели. День был
свежий, ясный, первый из многих, ожидающих нас впереди; с ночи слегка
морозило, и в бодрящем осеннем воздухе почти весело звучали колокола. Не
странно ли, что в такую минуту меня больше всего занимало и даже трогало,
вызывая чувство благодарности, послушание моих маленьких воспитанников.
Почему они никогда не противились моему неуклонному, моему вечному
присутствию? Что-то говорило мне, что я слишком опекаю мальчика, и, судя по
тому, как мои спутницы чинно шествовали впереди, меры против возможного
бунта были мною приняты. Я походила на тюремщика, готового к неожиданностям
и побегам. Но все это относилось - я хочу сказать, их великолепная
капитуляция - как раз к тому особенному строю событий, который был самым
ужасным. В воскресном наряде работы дядюшкиного портного, которому дана была
полная воля и который имел пристрастие к изящным жилетам и уважал величие
своего маленького заказчика, у Майлса был настолько независимый вид, он
настолько явно сознавал себя взрослым мужчиной и вельможей, что, если бы он
вдруг потребовал для себя свободы, я бы не нашлась, что ответить. По
странной игре случая в ту минуту я размышляла, как мне быть, если произойдет
неминуемый переворот. Называю это переворотом, потому что вижу теперь, как с
первым же словом мальчика поднялся занавес над последним действием моей
драмы, и катастрофа ускорилась.
- Послушайте, дорогая, - очаровательно начал он, - скажите, пожалуйста,
когда же все-таки я вернусь в школу?
На бумаге эта фраза кажется довольно безобидной, особенно произнесенная
нежным, тоненьким голоском и небрежным тоном, каким он говорил, бросая
интонации, словно розы, со всеми собеседниками, а особенно с вечной своей
гувернанткой. В этих интонациях было что-то такое, отчего собеседник всегда
"попадался"; попалась и я, и притом настолько основательно, что сразу
остановилась как вкопанная, словно одно из деревьев парка упало мне поперек