"Александр Яшин. Вместе с Пришвиным" - читать интересную книгу автора

интерес. Я не промысловик, не добытчик, поэтому не люблю, да, пожалуй, и не
любил никогда стрелять из двенадцатикалиберной пушки, когда дичь осыпаешь
сразу целой пригоршней дроби. То ли дело ударить влет из двадцатого калибра
и свалить летящую птицу прямо к ногам. Прицел в этом случае должен быть
точным, верным, а это высокое искусство. Да и тяжело уже таскать большое
ружье.
Слушал я его рассказы, смотрел на бокфлинт и верил, убежден был, что мы
обязательно побродим еще с ним по полям-лесам, что не поздно еще...
Но верил ли в это Михаил Михайлович - не знаю. Человеку не всегда
удается заставить поверить другого в то, во что он верит сам.
В июле месяце 1952 года я вернулся в Дунино со строительства
Волго-Донского канала. Пришвин пригласил нас к себе на дачу. Обстановка на
даче Пришвиных была в то время скромная, слишком скромная, комнаты
производили впечатление почти нежилых; грешный человек - я иногда подумывал:
не от скупости ли это?
Сидим в столовой. Кажется, пообедали. Кажется, был пущен в ход
графинчик-уточка из-под ликера. И опять то же: нальют тебе рюмочку с
наперсток, меньше глотка, выпей и жди - предложат еще или нет? Да не хватает
у них, что ли, на водку?
И вдруг овладело мною страстное желание уговорить во что бы то ни стало
Михаила Михайловича поехать, и по возможности немедленно, вместе со мной в
Сталинград, в волгодонские степи, к людям, сооружающим канал и Цимлянское
море, к шагающим экскаваторам, к великанам бульдозерам и скреперам, к мощным
земснарядам. Желание до того сильное, и таким все мне представилось простым,
осуществимым, реальным, что я, наверно, был даже красноречив. Я гарантировал
все удобства: немедленно мягкий вагон, в Сталинграде, в Калаче и по всему
каналу легковые автомашины, где нужно - катера, номера в гостиницах,
необходимое питание - все, все. Я предлагал себя целиком в распоряжение
Михаила Михайловича. И руководила мною не только любовь к
писателю-кудеснику, мне представилось, что, вытащив его на "великую стройку
коммунизма", я сделаю большое дело для советской литературы,- а ради этого
можно ли перед чем-либо останавливаться? Я говорил, что для Пришвина это
будет прямой литературный путь из "края непуганых птиц" - и с
Беломорско-Балтийского канала на Волго-Дон и дальше, до Черного моря, путь
из первой пятилетки в четвертую, в пятую и без пересадки в коммунизм. Я все
учел и все принял во внимание, кроме разницы в возрасте между нами.
Порой мне казалось, что я уже добился своего, что Пришвин уже
загорелся, уже согласился, Валерия Дмитриевна уже собирает необходимые вещи
в дорогу...
А Михаил Михайлович вдруг сказал, что он смотрит на меня так, как если
бы я был в освещенной комнате, а он на улице, и между нами легкая тюлевая
занавеска: мне его не видно, а ему меня видно всего; легкий прозрачный тюль
- это время, это его, пришвинский, возраст и жизненный опыт.
Однажды мы ехали на машине из Дунина к Москве: я, Михаил Михайлович и
Злата Константиновна.
В последние годы Пришвин имел "москвича", предпочитая его всем прочим
маркам, и водил его сам. Только я не могу представить, чтобы он всегда, всю
жизнь водил автомобиль так, как этого последнего "москвича", а у него бывали
в руках разные машины. Что-то такое произошло, из-за чего водитель потерял
контакт со своей машиной, не доверял ей, не чувствовал ее. Дело доходило