"Сильви Жермен. Книга ночей " - читать интересную книгу автора

голове странную тонзуру, и при Каждом приступе смеха нежная оголенная кожа
вздувалась и трепетала, словно размякшая восковая пленка.

Его отметили и даже наградили. Потом отпустили домой. Лето было в самом
разгаре. Он пересек в обратном направлении поля и деревни, пройденные годом
раньше. Поля были изрыты воронками, мосты взорваны, деревни сожжены, города
аннексированы, и повсюду люди смотрели испуганно и подозрительно, точно
затравленные звери; и повсюду царил траур и позор поражения.
Он возвращался один; от всех его прошлогодних однополчан никого не
осталось - одни погибли, другие давно уже вернулись к семьям. Итак, он
возвращался один, только куда позже остальных. Он не ощущал ни радости, ни
нетерпения на этом ведущем к дому пути. Ему все опостылело. Он знал, что
безвозвратно упустил время. Отныне для всего было уже слишком поздно.


5

Он даже не поздоровался с родными при встрече. Да и они не сразу узнали
его. Когда он подошел, они инстинктивно прижались друг к другу, онемев от
страха перед этим незнакомцем с конвульсивными движениями, с рассеченным
надвое и грубо зашитым лицом. Виталия стояла между детьми, и все трое молча
смотрели на того, кого так долго ждали. Внезапно Эрмини-Виктория громко
расплакалась. Отец зло глянул на нее и, топнув ногой, вскричал: "А ну
замолчи, глупая!" Оноре-Фирмен обнял сестренку и привлек к себе. Наконец
Виталия шагнула к сыну, по-прежнему безмолвно, не находя слов. Она
потянулась к нему неловким, почти умоляющим движением. Теодор-Фостен
отстранился и спросил, крикливо и раздельно: "Ноэми... ребенок... где они?"
Виталия замерла, дети вздрогнули, не столько от смысла вопроса, которого,
однако, со страхом ожидали, сколько от этого жуткого лающего голоса. Наконец
Оноре-Фирмен, собравшись с духом, глянул отцу прямо в глаза и ответил: "Она
там, в каюте. Лежит с тех пор, как ты ушел". Теодор-Фостен, больше ни о чем
не спрашивая, спустился в каюту. Ноэми недвижно покоилась на кровати Ее
тело, будто раздавленное гигантским животом, страшно исхудало и усохло.
Широко раскрытые, обведенные лиловыми тенями глаза безучастно вперились в
потолок. От нее не пахло ничем особенным, разве что, самую чуточку,
селитрой. Теодор-Фостен почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и
жестокая боль, так часто мучившая его, стала совсем нестерпимой. И вдруг его
обуял приступ того нечеловеческого, ужасного смеха.
Ноэми медленно повернула голову на шум и долгим бесстрастным взглядом
уставилась на хохочущего человека, ничем не проявляя своих чувств. Впрочем,
миг спустя они всколыхнули скорее ее живот, чем лицо. Внезапно у нее
начались схватки, но даже и теперь ее живот, казалось, жил отдельно от
остального тела: он трудился в одиночестве, тогда как голова и прочие члены
по-прежнему бессильно лежали на постели, словно им недоставало сил, чтобы
участвовать в тяжкой работе деторождения.
Сам Теодор-Фостен, который помогал жене при первых и вторых родах, даже
не шевельнулся, не подошел к ней. Все происходящее не касалось его, оно было
либо слишком близко, либо слишком далеко от него, чтобы ему захотелось
вмешаться, и он так и остался в углу каюты, сотрясаемый своим безумным
смехом и болью, терзавшей мозг.