"Борис Степанович Житков. Дяденька (детск.)" - читать интересную книгу автора

Потом, как стал я дальше в завод ходить, сам стал заклепки греть. Это
гвоздь такой, только толстый, и тупой, как обрубленный, и шляпка толстая.
Нагрею заклепку, несу в щипцах дяденьке, кину - она по железной палубе
покатится, он ее подхватит щипцами и в дырку, что сквозь листы. Шляпку
припрет колом железным, здоровым, а с другой стороны клепальщик сейчас ее,
пока горячая, воздушным молотком, этим пистолетом, - трах, трах, тах, тах! -
и сплющит; головку с той стороны сделает, и готово. Давай другую, и пошел.
Так листы скрепляют.
Я и курить и ругаться выучился и тоже стал все срыву: трах, бах и
долой. Дома мамка раз плакала. Я пришел с работы, она мне скорей умыться, а
вода здорово горячая была; я - хлоп! - таз перевернул. Сел за стол, как был:
даешь борща!.. Дала. Ничего. И не гудела. А если что говорить станет, сейчас
шапку - и за ворота, а то завалюсь спать.
Раз стал форточку отпирать - нейдет, разбухла, что ли? Я взял полено -
раз! - и выставил. Онисим Андреевич заходил, посмотрел. "Клепальщик, -
говорит, - натуральный". А я и рад.
Нет, верно, у нас разговор такой: ткнул, пихнул, ударил.

Не помню, с чего это пошло. Стал на меня вдруг дяденька гудеть. Все ему
не так. На работе там разговору никакого не может быть, разве только пинком
или тычком, а на дворе он орет: "Я тебе, такой-растакой, морду набью и за
ворота! Ковыряешься, - говорит, - как жук в навозе. Пойду мастеру скажу,
тебя враз с работы долой!" Каждый день у нас так.
А дальше все хуже; уж и видеть меня не может. Прямо зверем. Жена у него
умерла. Я ее, что ли, убил? Чего ты меня-то ешь? И что я больше стараюсь, то
хуже. То ему рано заклепку даешь - гонит, кулаком машет, то опоздал. Заел
прямо.
А работали мы тогда в самом низу, в самом что ни на есть дне. Туда
добраться, как под землю: все с палубы на палубу, все железо, все острое,
угольники ребром торчат. Лезешь - темно, как в ящике. Вот с верхней палубы
спускаешься по лесенке, а на второй палубе уже темно. И тут же сейчас люк
один был такой, что если попадешь, так лететь десять саженей, и прямо на
ребра железные. Он только одними рейками и был огорожен. Так, на деревянных
стоечках, и рейки-то на живинку гвоздиками пришиты. Как спустишься в
темноту, идешь и руку впереди держишь; нащупал рейку около самого этого люка
проклятого и сейчас бери влево и иди уж по борту, тут не споткнешься. Так
меня и дяденька учил ходить.
Так вот, работаем мы с ним в самом низу. Он опять меня шпыняет. Даю ему
заклепку, он мне ее назад швыряет - значит, пережжено. Я другую - он опять.
Да что это, думаю, зверем каким? Третью несу. Он поймал заклепку да за мной.
А там внизу, что в коробке, дым от горна, как в трубе, все судно гудит, как
палят в тебя со всех сторон. Я сам беситься от этого стуку стал. Я ему опять
грею, он к горну пришел, надавал мне по шее и сам стал греть. Ух, обозлился
я. Нет, верно, заклепки я правильно грел. Вот, думаю, это потому, что я
сдачи ему дать не могу, он и разворачивается. И стал думать, что я ему
сделаю, когда вырасту. Было б что под рукой, так, кажется, раз...
А в обед он опять мне кулаком грозит. Орет, глухая тетеря, на весь
завод: "Сейчас к мастеру пойду, чтобы тут тобой и не воняло! У меня, -
кричит, - знаешь: раз, и готово!"
После обеда мне вперед надо было идти, горно разводить. Я спустился в