"Анатолий Жуков. Судить Адама! " - читать интересную книгу автора

же тропками кружит, в том же темном лесу жизни блукает.
Монах наклонился к костру, посовал в середину его несгоревшие концы
сучьев, подкинул еще несколько веток сушняка и опять уставился на огонь.
Дамка сидела рядом и, следя за прыгающими и качающимися языками пламени, не
по-собачьи серьезно думала о чем-то большом и важном.
А может, и не думала, потому что, как и хозяин, была просто заворожена
огнем.
Великое, ни с чем не сравнимое действие производит теплое, пляшущее
пламя костра. Чернов, Монах и его Дамка очарованно и бездумно глядели на
огонь (вот так еще смотрят на текучую воду) и, отрешенные от всего мира, от
самих себя, были сейчас родными и равными не только друг другу, но и земле,
костру, воде, безмолвному лесу, молодому месяцу - всему окружающему миру.
Они не сознавали этого, они вообще сейчас ничего не сознавали, потому что в
эти минуты отключается ненужный разум, со всеми его заботами, страхами и
радостями, они даже ничего не чувствовали, если не считать идущей от костра
пахучей солнечной теплоты и уюта, потому что их самих не было, они
растворились в этом молчащем мире, стали его частичками, но не отдельными,
не отъединенными каждая своей оболочкой, а слитными в одно целое,
бесконечное и безначальное. И было это безразмерное живое целое почти не
познанным, не имеющим названия, драматичным, и видимым проявлением его стал
вот этот чарующий древний процесс: изгибались и ворочались на красных углях
охваченные жарким пламенем ветки, с треском разлетались в пахучем дыму
золотые искры, качались, то вытягиваясь, то приседая, живые лепестки огня, и
было от костра тепло и светло среди ночного сумрака безбрежного мира. И
когда позади них раздался тревожный человеческий крик, а впереди, в заливе,
плеснулась рыба, они все трое переглянулись и, уже очнувшиеся, уже в этом
разъединенном мире в своей индивидуальной сущности, опять сблизились этим
предупреждающим криком опасности, и Дамка, как самая близкая к изначальному,
самая чуткая, угрожающе гавкнула и отважно кинулась на крик, защищая хозяина
и его товарища, а за Дамкой вскочили старики.
Монах был проворней в этом деле - егерь, охотник - и агрессивней по
характеру, он зарядил на ходу двустволку и бабахнул в небо из одного ствола,
чтобы ободрить Дамку и остановить прокравшегося к рыбе злодея. И сделал он
правильно. Тут же послышался сдавленный крик, шумная возня, рычанье Дамки и
уже отчаянное: "Караул, убивают!"
Голос мужской, знакомый. Монах, задыхаясь, остановился.
У водовозной машины, рядом с длинным транспортером, Дамка катала по
траве Степку Лапкина. Он втянул голову в плечи, защищая лицо и шею, неловко
отбивался от наседавшей овчарки и кричал суматошно:
- Караул! Разбой! Спасите!... Да что же ты, тварь такая... Ой-ёой-ёой!
А в сторону колхозной уткофермы удалялся топот, угадывались две
человеческие фигуры. А топот почему-то был одного человека.
Монах оттащил за ошейник разгоряченную Дамку и услышал отдаленный крик:
- Стой, стрелять буду! - Это приказывал Федя-Вася.
Подошел запыхавшийся Чернов, увидел сидящего на траве Лапкина.
- Кого тут убивают, тебя, что ли?
- Убери волкодава, дядя, убери скорее, дедушка! - Лапкин, сидя, пятился
к машине. - Мы же так только, шутейно. Убери зверя!
Монах подтянул за ошейник овчарку к ноге, презрительно бросил:
- Вставай, басурман. И не дрожи. Умел пакостить, умей и отвечать.