"Александр Кабаков. Сочинитель" - читать интересную книгу автора

своих чертах стал совершенно другим. Что-то такое случилось, после чего и
читать стал по-другому, и музыку слышать иначе - музыку, кстати, хуже и
тупее, а видеть все ярче и подробней, хотя иногда и наоборот: смазанно и
без настроения... Главное же - думать стал. Не то чтобы как-то глубже или
серьезней, а просто - стал думать. Выяснилось, что раньше не думал вовсе,
обнаружились чудовищные пробелы не только в знании, половину классики из
школьной программы либо вообще не читал, либо помнил смутно, но, что хуже,
сам заметил удивительные лакуны в собственной системе мнений и взглядов. И
вот заполнение, причем очень быстрое, всех этих пустот сделало его
совершенно новым человеком, а прошлая жизнь ушла, исчезла, и если
вспоминалась, то исключительно как чей-то не слишком интересный рассказ.
Вспоминался двух-трехэтажный поселок, степь окружала его полынью
цвета парадных офицерских шинелей - летом; дикой глинистой грязью осенью;
редким, с черными прорехами, постоянно сдуваемым снегом зимой; снова
грязью, начиная с марта; и, наконец, тюльпанами всех цветов. Мелкими
разноцветными тюльпанами.
В поселке дома были двух типов: восьми- и двенадцатиквартирные, в
один или два подъезда, как во всех поселках, выстроенных в начале
пятидесятых. Посередине несообразно большой асфальтовой площади стоял дом
культуры с колоннами и портиком. В левом от портика крыле был спортзал,
запах пота и пыльных матов, в правом - библиотека с невесть откуда
взявшимся американским журналом "Popular Mechanic", в котором джентльмен с
узким длинным галстуком предлагал купить изумительную газонокосилку с
незасоряющимся карбюратором. Вдоль узких асфальтовых дорожек внутри
поселковых дворов к концу лета, когда уже приближалось возвращение в
школу, пышно разрасталось кустообразное растение с поселковым названием
"веники". Солдатики с гауптвахты, без поясов, умеряли его рост - под
наблюдением конвойного с автоматом ППШ, опущенным дырчатым стволом вниз, -
без всяких косилок, косами, прямо посаженными на короткие ручки, вроде
шашек, изогнутых в обратную сторону...
На кухне стоял приемник "Москвич", отделанный по закругленной панели
розовой пестроватой пластмассой. Если хорошо постараться, на средних
волнах, медленно перемещая по кругу тонкую красненькую стрелку, можно было
обнаружить особенный хрип, потом неземной какой-то оркестр - и баритон:
"This is the Voice of America. Jazz hour..." Иногда в словах Виллиса
Коновера (с которым потом, пятнадцать лет спустя, то есть уже и пятнадцать
лет назад, познакомился), иногда в его словах можно было услышать имя и
узнать таким образом, что это оркестр Вуди Германа играет такую музыку, от
которой возникает картинка улетающей назад дороги, движение входит в душу,
и летишь в одной из тех хвостатых машин из журнала "Popular Mechanic", и
длинный узкий галстук закидывает ветер на плечо... В школе учили наизусть
про птицу-тройку. Потом любил Гоголя, разлюбливал, опять любил безумно - и
точно знал, что птицу-тройку выдумали в Штатах. О, бедная моя школа!
Пришла молодость, все продолжалось, и узкий галстук действительно
отдувало ветром, оркестры, старательно и прилично снимавшие Вуди Германа и
Каунта Бейси, гремели в торжественных залах дворцов культуры под красными
узкими и длинными полотнищами, извещавшими, что нынешнее поколение
советских людей будет, мать бы его так, жить при коммунизме, - все было,
но растения "веники" уже отшумели, и, если бы оказался вдруг в их
зарослях, они бы не достали и до колен.