"Любовь Кабо "Ровесники Октября" (роман) [H]" - читать интересную книгу автора

Гусарову не улыбается, потому что больше всего ей хочется, чтоб люди не
слишком расстраивали друг друга и обижали.
А Жорка Эпштейн - рядом с нею, тот вообще сидит с видом самодовольного,
радушного хозяина, собравшего множество приятных лично ему людей. Никакой
он не актив, Жорка, не то что я или, предположим, Шурка, просто он очень
типичен в своем роде, и Клавдия Васильевна несколько увлеклась, составляя
этот самый живой плакат "Дружбы народов".
Но интересно же, лучше театра! Не успела тетя Веруня сесть, вышел парень:
чуб на пол-лица, сапоги с отворотами, шпана и шпана с Большой Калязинской!
Поглядел на Гусарова, на дружков его, на тетю Веруню, я, говорит, дел с
Меерсонами никаких не имел и иметь не хочу, и вообще нацию их уважаю не
очень. Но, говорит, пусть народный суд на всякий случай знает, что на
Гусарова Петра Ивановича весь дом номер двенадцать работает, дамские
пряжки ему делает, всякий галантерейный товар. Так что Гусаров им всем
вроде как благодетель, кусок хлеба дает с маслицем, эксплуататор
недобитый, мать его, извините, конечно... И тут Гусаров побагровел и стал
кричать: "Врешь!" И тетя Веруня закричала: "Смотри, Симка!.." И судья даже
встала, такое сразу началось в зале. А потом все кое-как успокоились, и от
имени пионеротряда выступила пионервожатая Аня Михеева. Аня все рассказала
наконец по порядку: о том, что пятиклассники - и мы, все четверо, даже
переглянулись на своем подоконнике, - что пятиклассники узнали от Сони
Меерсон, что сосед ее Гусаров обижает и преследует их семью. И тогда
пятиклассники во главе со своим звеньевым Максимовым пришли в редакцию
"Пионерской правды" и потребовали открытого суда над антисемитом. И
"Пионерская правда" поддерживает их. Весь отряд поддерживает своих
пятиклашек, потому что район наш сложный и трудный: Калязинские тупики,
Сычевка. Товарищи заседатели это, конечно, возьмут в расчет, здесь очень
сильны проклятые предрассудки. И Гусаровы должны наконец понять: все,
хватит, кончилось старое время. Отряд очень просит поэтому судить кустаря
Гусарова без всякого снисхождения.
А потом судьи вышли, и опять вошли, и прочли приговор: не жить в Москве
хулигану Гусарову. И тут все зашумели сразу и двинулись. И жена Гусарова,
уходя, кричала что-то, плача, Сониной матери, а та, сама испуганная все
гладила испуганную Соню по лицу, прижимала к себе и все повторяла: "Так я
таки видела, это - погром! Я таки видела!.."
А потом мы шли, четверо юных пионеров, по Большой Калязинской, и,
считайте, вся московская окраина лежала перед нами: церковь Калязинской
Божьей матери, выпирающая со своей оградой почти до самых трамвайных
путей, и вислозадый, дребезжащий трамвай, тянущийся от Николаевского к
Александровскому вокзалу, и домишки, домишки по обе стороны улицы,
двухэтажные, трехэтажные, бревенчатые, обшитые тесом, с прогнувшимися, как
седла, крышами, потемневшие от осенних дождей. И громада доходного дома
Бескудникова почти на целый квартал, с глубокой, как шахта, вонючей
подворотней. И вывески в бескудниковской подворотне, на дощатых заборах,
над темными конурами мастерских: "Починка примусов", "Плиссе, гофре",
"Стегаю одеяла", "Бублики горячие", "Врач-венеролог, ночной прием";
безликие, с выгнутыми локтями мужчина и женщина на вывеске портного, рыжий
завитой париков тусклом окне парикмахерской. И за всеми этими вывесками,
домишками, заборами, сапожными колодками, завитыми париками неровное
дыхание отступившей от улицы стройки, дремлющие в сумерках. пустоглазые