"Любовь Кабо "Ровесники Октября" (роман) [H]" - читать интересную книгу автора

спеленутыми пилами и холщовыми мешками, с утра и до темноты гудела,
качалась, ворочалась. На дощатых трибунах, разбросанных по всему двору, то
и дело появлялись какие-то люди, взмахивали списками. Толпа с ревом
обрушивалась на эти трибуны. Мелькали названия дальних строек:
"Магнитогорск", "Березняки", "Турксиб", "Кузбасс" - все то, что позднее
появилось в газетах, загремело в рапортах и победных сводках. Здесь, под
нашими окнами, было начало: вербовщики, словно умоляя о пощаде,
срывающимися голосами заклинали толпу, равно готовую и к ликованию, и к
самосуду.
Вечерами эту толпу поглощало стоящее поодаль угрюмое здание "Ермаковки".
Огромная ночлежка не могла вместить всех, множество людей располагалось у
стен ее, в палисаднике, прямо на тротуаре. Ходить по переулку становилось
непросто, опасно даже: вся эта масса необихоженного, бездомного люда была
к вечеру пьяным-пьяна, тем более что пивная была рядом. Зато двор биржи на
какое-то время пустел, только мусор шелестел между трибунами. И вся
женькина команда устремлялась туда и носилась в салочки на просторе, а
сама Женька влезала на какую-либо из трибун и обращалась к малышам с
зажигательной речью...
И тут я вынуждена на секунду себя прервать: "Женькина команда", какая-то
Женька - вдруг! Пусть читатель меня извинит: все-таки гораздо легче и
проще писать о себе в третьем лице и под чужой фамилией - да и о своих
близких тоже.
Итак, Женька. Женька Семина. Женька могла часами стоять у окна. Ей
казалось, что дом ее вовсе не дом, а корабль, мчащийся по крутым и сильным
волнам, и людские волны эти могут каждую секунду перехлестнуть через
деревянный забор, затопить неширокий их двор, хлынуть в окна. Даже жутко
становилось и радостно. Потому что здесь, сейчас творилась сама история, -
все это Женька, вовсе не умевшая думать, чувствовала инстинктивно - сама
история билась под окнами в облике этих людей, одичавших от матерной
брани. И Женькин отец нервничал, что шум мешает ему готовиться к лекциям,
- как будто шум может кому-нибудь мешать! - и раздраженно задергивал
легкие полотняные шторы.
А корабль плыл. Под полотняными парусами! Корабль торжествующе вершил
плавание свое - не в пространстве - во времени...
Здесь, на корабле, все было общим - так постановили жильцы: разумные люди
- так они полагали - и жизнь свою в силах организовать разумно. На кухне,
в глубине длинного коридора, священнодействовала общая кухарка. Общая
воспитательница гуляла с Женькиным братишкой и другими детьми. Раз в
неделю являлась общая прачка. По вечерам приходил дворник Барабаш из
четвертого корпуса, топил восемь голландок наверху и восемь внизу: весело
трещали дрова, в коридоре становилось тепло и как-то особенно уютно, и
гости Ковалевских выходили в коридор и разгуливали вдоль него в обнимку. У
молодых, жизнерадостных Ковалевских было много родных, еще больше друзей:
они вечно толпились здесь - врачи, инженеры, геологи. Казалось, что гости
эти - тоже общие.
Напротив Семиных дверь в дверь, жила библиотекарша Софья Евсеевна,
прямолинейная, энергичная, с неженственной повадкой подчеркнуто
аскетичного, глубокого партийного человека, занятого исключительно
общественными делами. Жила она вдвоем со своим младшим, Фимой, но по
воскресеньям сходились все ее взрослые сыновья со своими женами и детьми,