"Любовь Кабо "Ровесники Октября" (роман) [H]" - читать интересную книгу автора

начинали влюбленно вышучивать Софью Евсеевну, друг друга, соседей,
подвернувшихся под руку: Софья Евсеевна молодела, хорошела, словно
электрическую лампочку в ней включали, горделиво сияла, воплощая в себе
беспринципнейшее, надклассовое материнство. А в коридоре вовсе было не
протолкаться. Еще в квартире жил настоящий турок Рахмет со своей семьей.
Он ходил по коридору в халате и домашних туфлях, прижимаясь к стене,
словно прячась в короткой тени, как ходили его родичи по раскаленным
улицам Стамбула. Жил научный работник Гвоздёв, замкнутый и
неразговорчивый; жил другой научный работник, Володя Гончаренко,
общительный и веселый. Володя то и дело менял жен, и каждая последующая
была моложе и красивее предыдущей. В конце коридора, против кухни, жил
университетский врач с великолепной фамилией Беринг: у Берингов были
расстелены на полу толстые ковры, а в углу стояла мраморная Венера.
Женьку, помнится, всегда поражало несоответствие всего их легкого быта,
стремительно несущегося куда-то, и этой мраморной фигуры, символизирующей
в ее глазах покой, отрешенность, чуть ли не буржуазность.
Ничего подобного не было ни у кого в целом доме. Не было быта! Словно все
эти люди, переселявшись сюда, быстро разбросали по комнатам первую
попавшуюся мебель: железные кровати с шишечками и без шишечек,
учрежденческие шкафы, венские стулья с вечно отлетающими сиденьями,
бережно расставили по стеллажам книги в дешевых бумажных обложках, с
подслеповатой печатью первых послереволюционных лет - первые собственные
книги! - повесили над столами портреты Ленина, читающего "Правду", или
Ленина, выступающего трибуны, и, сделав все это, раз навсегда покончили с
мыслями о дальнейшем своем устройстве. Мир был гармоничен и светел и не
слишком далеко ушел от тех самых представлений: белое, красное, наше, не
наше... Самый воздух, каталось, был наэлектризован надеждами. Не терпелось
как можно больше сделать, как можно больше пользы принести первому в мире
рабоче-крестьянскому государству, - какой тут, действительно, к чертям
собачьим быт!..
Очень Женька все это чувствовала. Она могла идти куда угодно - в редкие
дни, когда мысли ее и время не поглощала школа, в собственных стенах и за
их пределами - всюду был родной дом. Можно идти к Ковалевским звонить по
телефону, если почему-нибудь не хочется звонить из кабинета отца, и мешать
племяннице Ковалевских Майке готовиться к поступлению на рабфак. Можно
сидеть с ногами на подоконнике Софьи Евсеевны и слушать рассказы Фимы о
его фиговой сто седьмой, которой сроду не сравняться, конечно, с Женькиной
опытно-показательной. Можно выпить чашечку настоящего турецкого кофе у
жены Рахмета Биби или часами листать золоченые тома Байрона и Шекспира на
диване у Берингов. Господи, да мало ли возможностей в такой пестрой,
густонаселенной квартире! А ведь внизу еще квартира и еще человек тридцать
народу. Собственно, все ребята из Женькиной команды жили внизу, и всем им
появление Женьки только льстило.
...Женька очень любила семейный рассказ о том, что родилась в самый,
казалось бы, неподходящий для этого год - в семнадцатый! - и как отец нес
ее из родильного дома по улицам, запруженным революционной толпой. И
только одно было ей досадно - всерьез! - что были это февральские, а не те
самые октябрьские, единственно героические дни...