"Иехудит Кацир. Шлаф штунде " - читать интересную книгу автора

ложек сахару и как следует размешала, стараясь при этом прислушиваться к
разговору в гостиной, чтобы убедиться, что он не ябедничает на нас, несмотря
на свое обещание. Они беседовали вполголоса, так что только обрывки фраз
долетали до моих ушей: доктор Шмидт, рентгеновский снимок, легкие, диагноз,
снова доктор Шмидт. Я успокоилась: они говорят о болезнях, - поставила на
чайный столик на колесиках бабушкин шварцвальд-торт - особенный,
двухслойный, испеченный сегодня непонятно в честь чего: может, у него день
рождения? В ту минуту как я вошла, толкая перед собой столик, они враз
смолкли. Дядя Альфред сказал: спасибо, и грустная улыбка затуманила его
лицо. Ты тоже вошел, глаза твои уже были сухи, мы вместе встали за его
креслом, в диком напряжении дожидаясь, пока он выпьет этот "чай" и тут же на
месте умрет. Прежде всего он с огромным аппетитом уничтожил три куска торта.
Потом шумно отхлебнул из чашки, почмокал губами и поднялся с кресла.
Направил на тебя влажный взгляд и объявил: сейчас я исполню вступление к
"Песне о земле" Малера. Дважды прочистил горло, сложил руки на животе и
запел на немецком языке, которого мы не понимали. Голос его лился из груди
свободно и торжественно, выводил невозможные трели, отважно подымался до
опасных высот и качался, как эквилибрист на канате под куполом цирка,
внезапно падал, и погружался в мрачные пропасти, и там боролся с судьбой,
умолял, молил о пощаде, о помощи, взвивался глухим, как эхо, криком,
завывал, грозил и унижался, лицо его казалось лицом погибающего, утопающего,
слезы катились из глаз - из бабушкиных глаз тоже катились слезы, она-то
понимала значение слов, - даже дедушка пару раз шмыгнул носом, а мы смотрели
друг на друга и постепенно осознавали, что изготовленный нами яд не только
отрава, но и волшебное зелье, творящее чудеса. Мы затаили дыхание в ожидании
того мига, когда он рухнет на ковер, не допев своей песни, но дядя Альфред
закончил выступление на громкой и долгой, бесконечной ноте, шедшей из самых
глубин его существа, взмахнул руками и нечаянно задел буфет. Оранжевая ваза
покачнулась, поползла по гладкой поверхности, съехала на пол и разбилась на
тысячи осколков. Мир раскололся на миллиарды сверкающих точек. Дядя Альфред
опустился в кресло, с трудом перевел дыхание и прошептал: извините. Бабушка
сказала: неважно, поднялась и поцеловала его в щеку. Дедушка не глядел на
четырехугольник ковра и не бормотал свое "браво", а пожал ему руку,
посмотрел в глаза и сказал: великолепно! замечательно! Дядя Альфред
отхлебнул еще из отравленной чашки и поднялся уходить. Сказал нам: до
свиданья, и похлопал тебя по животу. Мы ничего не ответили, только
посмотрели на него с ненавистью, а они проводили его до двери и пожелали ему
успеха, дедушка потрепал его по плечу и сказал: держись, Альфред! Дядя
Альфред ответил неуверенно: да, и дверь за ним закрылась. Дедушка и бабушка
некоторое время молча смотрели друг на друга, бабушка покачала головой,
принесла щетку и стала сгребать в кучку осколки вазы.

Ночью я проснулась от звуков кашля и ужасного скрипучего смеха и
услышала, как бабушка в кухне говорит дедушке: теперь я понимаю, что она
сказала! Что она хотела мне сказать! И снова пугающий, чужой смех, не
бабушкин, а какого-то страшного духа, забравшегося в нее. Я встала, чтобы
подкрасться к двери и поглядеть, и увидела бабушку, сидящую за столом, с
растрепанными длинными волосами, в ночной рубашке, с губами, перемазанными
вишневым соком и шоколадом, в кулаке торчит нож - над развалинами
двухэтажного торта дяди Альфреда, - а дедушка, в пижаме, схватил ее за руку